Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит тихо. Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже - не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, - сердце замирает от необъяснимой тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.
Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь.
Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего.
Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал неразборчиво.
У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались.
Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: "Нечаиха-то… гляди-ко, сердешная",-сказали люди. Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли - и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: "Цып-цып-цып". Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была - и нету, ушла.
…Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем не страшно на ней.
Я притаился.
Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку.
- Ничо… счас маленько уймусь… мирно побеседуем, - тихо говорил старик и все не мог унять слезы. - Третий день маюсь - не знаю, куда себя деть. Руки опустились… хошь што делай.
Помаленьку он успокоился.
- Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы - и то легше. А то-думай теперь… Охо-хо… - Помолчал. - Ну, обмыли тебя, нарядили - все, как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали, Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Давыдовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Петьке уехать?.. Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его… сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь?
Молчание.
Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым, терпеливым голосом.
- Вот гадаю, - продолжал дед Нечай, - куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай. А это вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся, а это не яички, и цыпляты живые, маленькие ишо, И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо прихваливаешь… Страсть господня! Проснулся… Хотел тебя разбудить, а забыл, что тебя- нету. Парасковьюшка… язви тя в душу!.. - Дед Нечай опять заплакал. Громко. Меня мороз по коже продрал - завыл как-то, как-то застонал протяжно: - Э-э-э… у-у… Ушла?.. А не подумала: куда я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез… вылечиваются люди. А то ни слова, ни полслова - вытянулась! Так и я сумею…- Нечай высморкался, вытер слезы, вздохнул. - Чижало там, Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хошь почаще… только нормально. А то цыпляты какие-то… черт те чего. А тут…- Нечай заговорил шепотом, я половину не расслышал, - Грешным делом хотел уж… А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино… стонала. Выкопали… Эти две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел… Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный - и все думают, што помер человек, а он не помер, а - сонный…
Тут мне совсем жутко стало, Я ползком - да из огорода. Прибежал к деду своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады.
- Он сам с собой или вроде как с ней разговаривает? - расспрашивал дед.
- С ей. Советуется, как теперь быть…
- Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный?
- Нет, он пьяный поет и про бога рассказывает. - Я знал это.
Нечай, заслышав наши шаги, замолчал.
- Кто тут? - строго спросил дед.
Нечай долго не отвечал.
- Кто здесь, я спрашиваю?
- А чего тебе?
- Ты, Нечай?
- Но…
Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел снизу на нас - был очень недоволен.
- А ишо кто тут был?
- Иде?
- Тут… Я слышал, ты с кем-то разговаривал.
- Не твое дело.
- Я вот счас возьму палку хорошую и погоню домой, чтоб бежал и не оглядывался.
Старый человек, а с ума сходишь… Не стыдно?
- Я говорю с ей и никому не мешаю,
- С кем говоришь? Нету ее, не с кем говорить! Помер человек - в земле.
- Она разговаривает со мной, я слышу, - упрямился Нечай. - И нечего нам мешать.
Ходют тут, подслушивают…
- Ну-ка, пошли, - Дед легко поднял Нечая с земли. - Пойдем ко мне, у меня бутылка самогонки есть, счас выпьем - полегчает.
Дедушка Нечай не противился.
- Чижало, кум, - силов нету.
Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы.
Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал - неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было дедушку Нечая.
- А кому легко? - успокаивал дед. - Кому же легко родного человека в землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя, што было бы? Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи.
- Жалко.
- Конешно, жалко… кто говорит. Но вить ничем теперь не поможешь. Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. Терпи.
- Вроде соображаю, а… запеклось вот здесь все - ничем не размочишь. Уж пробовал - пил: не берет.
- Возьмет. Петька-то чего не приехал? Ну, тем вроде далеко, а этот-то?..
- В командировку уехал. Ох, чижало, кум!.. Сроду не думал…
- Мы всегда так: живет человек - вроде так и надо. А помрет - жалко. Но с ума от горя сходить - это тоже… дурость.
Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая умерла.
Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только помню; все так же резко, горько пахло полынью.
Дед оставил Нечая у нас.
Они легли ни полу, накрылись тулупом.
- Я тебе одну историю расскажу, - негромко стал рассказывать мой дед.Ты вот не воевал - не знаешь, как там было… Там, брат… похуже дела были. Вот какая история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем раз. А студебеккер наш битком набитый. Стонают, просют потише… А шофер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко тоже нельзя: отступаем, Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат, ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну, проехали, Легковуха обгоняет нас, офицер поперек дороги - с наганом. Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у их чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером, который наганом-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого, Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был - совсем тоже плохой, почесть лежал; Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил. Ну, уместились кое-как. А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Голова в крове, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Я голову его на коленки к себе взял - хоть поддержать маленько, да кого там!.. Доехали до госпиталя, стали снимать раненых… - Дед крякнул, помолчал. Закурил, - Миколай тоже стал помогать… Помогать… Подал я ему лейтенанта-то… "Все, говорю, кончился". А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то… Кхэх…Опять молчание. Долго молчали.
- Неужто сын? - тихо спросил дед Нечай.
- Сын.
- Ох ты, господи!
- Кхм… - Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд.
- А потом-то што?
- Схоронили… Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил. А жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю и уехал.
- Пошто не сказал-то?
- Скажи!.. Так хоть какая-то надежа есть - без вести и без вести, а так… совсем.
Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог,
- Господи, господи, - опять вздохнул дед Нечай. - Сам-то хоть живой остался?
- Микола? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам… Вот какая история. Сына! - легко сказать. Да молодого такого…
Старики замолчали.
В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут - сияет!