Облако в штанах

Тетраптих

Вступление

Вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

 

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огромив мощью голоса,

иду - красивый,

двадцатидвухлетний.

 

Нежные!

Вы любовь на скрипки ложите.

Любовь на литавры ложит грубый.

А себя, как я, вывернуть не можете,

чтобы были одни сплошные губы!

 

Приходите учиться -

из гостиной батистовая,

чинная чиновница ангельской лиги.

 

И которая губы спокойно перелистывает,

как кухарка страницы поваренной книги.

 

Хотите -

буду от мяса бешеный

- и, как небо, меняя тона -

хотите -

буду безукоризненно нежный,

не мужчина, а - облако в штанах!

 

Не верю, что есть цветочная Ницца!

Мною опять славословятся

мужчины, залежанные, как больница,

и женщины, истрепанные, как пословица.

 

1

Вы думаете, это бредит малярия?

 

Это было,

было в Одессе.

 

«Приду в четыре», - сказала Мария.

Восемь.

Девять.

Десять.

 

Вот и вечер

в ночную жуть

ушел от окон,

хмурый,

декабрый.

 

В дряхлую спину хохочут и ржут

канделябры.

 

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина

стонет,

корчится.

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется!

 

Ведь для себя не важно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце - холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

спрятать в мягкое,

в женское.

 

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая -

большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого:

должно быть, маленький,

смирный любёночек.

Она шарахается автомобильных гудков.

Любит звоночки коночек.

 

Еще и еще,

уткнувшись дождю

лицом в его лицо рябое,

жду,

обрызганный громом городского прибоя.

 

Полночь, с ножом мечась,

догнала,

зарезала, -

вон его!

 

Упал двенадцатый час,

как с плахи голова казненного.

 

В стеклах дождинки серые

свылись,

гримасу громадили,

как будто воют химеры

Собора Парижской Богоматери.

 

Проклятая!

Что же, и этого не хватит?

Скоро криком издерется рот.

Слышу:

тихо,

как больной с кровати,

спрыгнул нерв.

И вот, -

сначала прошелся

едва-едва,

потом забегал,

взволнованный,

четкий.

Теперь и он и новые два

мечутся отчаянной чечеткой.

 

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

 

Нервы -

большие,

маленькие,

многие! -

скачут бешеные,

и уже

у нервов подкашиваются ноги!

 

А ночь по комнате тинится и тинится, -

из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

 

Двери вдруг заляскали,

будто у гостиницы

не попадает зуб на зуб.

 

Вошла ты,

резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,

сказала:

«Знаете -

я выхожу замуж».

 

Что ж, выходите.

Ничего.

Покреплюсь.

Видите - спокоен как!

Как пульс

покойника.

Помните?

Вы говорили:

«Джек Лондон,

деньги,

любовь,

страсть», -

а я одно видел:

вы - Джоконда,

которую надо украсть!

И украли.

 

Опять влюбленный выйду в игры,

огнем озаряя бровей загиб.

Что же!

И в доме, который выгорел,

иногда живут бездомные бродяги!

 

Дразните?

«Меньше, чем у нищего копеек,

у вас изумрудов безумий».

Помните!

Погибла Помпея,

когда раздразнили Везувий!

 

Эй!

Господа!

Любители

святотатств,

преступлений,

боен, -

а самое страшное

видели -

лицо мое,

когда

я

абсолютно спокоен?

 

И чувствую -

«я»

для меня мало.

Кто-то из меня вырывается упрямо.

 

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле, -

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают -

запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

В касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Глаза наслезнённые бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

 

На лице обгорающем

из трещины губ

обугленный поцелуишко броситься вырос.

 

Мама!

Петь не могу.

У церковки сердца занимается клирос!

 

Обгорелые фигурки слов и чисел

из черепа,

как дети из горящего здания.

Так страх

схватиться за небо

высил

горящие руки «Лузитании».

 

Трясущимся людям

в квартирное тихо

стоглазое зарево рвется с пристани.

Крик последний, -

ты хоть

о том, что горю, в столетия выстони!

 

2

Славьте меня!

Я великим не чета.

Я над всем, что сделано,

ставлю «nihil».

 

Никогда

ничего не хочу читать.

Книги?

Что книги!

 

Я раньше думал -

книги делаются так:

пришел поэт,

легко разжал уста,

и сразу запел вдохновенный простак -

пожалуйста!

А оказывается -

прежде чем начнет петься,

долго ходят, размозолев от брожения,

и тихо барахтается в тине сердца

глупая вобла воображения.

Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

из любвей и соловьев какое-то варево,

улица корчится безъязыкая -

ей нечем кричать и разговаривать.

 

Городов вавилонские башни,

возгордясь, возносим снова,

а бог

города на пашни

рушит,

мешая слово.

 

Улица муку молча пёрла.

Крик торчком стоял из глотки.

Топорщились, застрявшие поперек горла,

пухлые taxi и костлявые пролетки

грудь испешеходили.

 

Чахотки площе.

Город дорогу мраком запер.

 

И когда -

все-таки! -

выхаркнула давку на площадь,

спихнув наступившую на горло паперть,

думалось:

в хорах архангелова хорала

бог, ограбленный, идет карать!

 

А улица присела и заорала:

«Идемте жрать!»

 

Гримируют городу Круппы и Круппики

грозящих бровей морщь,

а во рту

умерших слов разлагаются трупики,

только два живут, жирея -

«сволочь»

и еще какое-то,

кажется, «борщ».

 

Поэты,

размокшие в плаче и всхлипе,

бросились от улицы, ероша космы:

«Как двумя такими выпеть

и барышню,

и любовь,

и цветочек под росами?»

А за поэтами -

уличные тыщи:

студенты,

проститутки,

подрядчики.

 

Господа!

Остановитесь!

Вы не нищие,

вы не смеете просить подачки!

 

Нам, здоровенным,

с шаго саженьим,

надо не слушать, а рвать их -

их,

присосавшихся бесплатным приложением

к каждой двуспальной кровати!

 

Их ли смиренно просить:

«Помоги мне!»

Молить о гимне,

об оратории!

Мы сами творцы в горящем гимне -

шуме фабрики и лаборатории.

 

Что мне до Фауста,

феерией ракет

скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

Я знаю -

гвоздь у меня в сапоге

кошмарней, чем фантазия у Гете!

 

Я,

златоустейший,

чье каждое слово

душу новородит,

именинит тело,

говорю вам:

мельчайшая пылинка живого

ценнее всего, что я сделаю и сделал!

 

Слушайте!

Проповедует,

мечась и стеня,

сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!

Мы

с лицом, как заспанная простыня,

с губами, обвисшими, как люстра,

мы,

каторжане города-лепрозория,

где золото и грязь изъязвили  проказу, -

мы чище венецианского лазорья,

морями и солнцами омытого сразу!

 

Плевать, что нет

у Гомеров и Овидиев

людей, как мы,

от копоти в оспе.

Я знаю -

солнце померкло б, увидев

наших душ золотые россыпи!

 

Жилы и мускулы - молитв верней.

Нам ли вымаливать милостей времени!

Мы -

каждый -

держим в своей пятерне

миров приводные ремни!

 

Это взвело на Голгофы аудиторий

Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,

и не было ни одного,

который

не кричал бы:

«Распни,

распни его!»

Но мне -

люди,

и те, что обидели -

вы мне всего дороже и ближе.

 

Видели,

как собака бьющую руку лижет?!

 

Я,

обсмеянный у сегодняшнего племени,

как длинный

скабрезный анекдот,

вижу идущего через горы времени,

которого не видит никто.

 

Где глаз людей обрывается куцый,

главой голодных орд,

в терновом венце революций

грядет шестнадцатый год.

 

А я у вас - его предтеча;

я - где боль, везде;

на каждой капле слёзовой течи

распял себя на кресте.

Уже ничего простить нельзя.

Я выжег души, где нежность растили.

Это труднее, чем взять

тысячу тысяч Бастилий!

 

И когда,

приход его

мятежом оглашая,

выйдете к спасителю -

вам я

душу вытащу,

растопчу,

чтоб большая! -

и окровавленную дам, как знамя.

 

3

Ах, зачем это,

откуда это

в светлое весело

грязных кулачищ замах!

 

Пришла

и голову отчаянием занавесила

мысль о сумасшедших домах.

 

И -

как в гибель дредноута

от душащих спазм

бросаются в разинутый люк -

сквозь свой

до крика разодранный глаз

лез, обезумев, Бурлюк.

Почти окровавив исслезенные веки,

вылез,

встал,

пошел

и с нежностью, неожиданной в жирном человеке

взял и сказал:

«Хорошо!»

Хорошо, когда в желтую кофту

душа от осмотров укутана!

Хорошо,

когда брошенный в зубы эшафоту,

крикнуть:

«Пейте какао Ван-Гутена!»

 

И эту секунду,

бенгальскую,

громкую,

я ни на что б не выменял,

я ни на...

 

А из сигарного дыма

ликерною рюмкой

вытягивалось пропитое лицо Северянина.

Как вы смеете называться поэтом

и, серенький, чирикать, как перепел!

Сегодня

надо

кастетом

кроиться миру в черепе!

 

Вы,

обеспокоенные мыслью одной -

«изящно пляшу ли», -

смотрите, как развлекаюсь

я -

площадной

сутенер и карточный шулер.

От вас,

которые влюбленностью мокли,

от которых

в столетия слеза лилась,

уйду я,

солнце моноклем

вставлю в широко растопыренный глаз.

 

Невероятно себя нарядив,

пойду по земле,

чтоб нравился и жегся,

а впереди

на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

Вся земля поляжет женщиной,

заерзает мясами, хотя отдаться;

вещи оживут -

губы вещины

засюсюкают:

«цаца, цаца, цаца!»

 

Вдруг

и тучи

и облачное прочее

подняло на небе невероятную качку,

как будто расходятся белые рабочие,

небу объявив озлобленную стачку.

Гром из-за тучи, зверея, вылез,

громадные ноздри задорно высморкая,

и небье лицо секунду кривилось

суровой гримасой железного Бисмарка.

И кто-то,

запутавшись в облачных путах,

вытянул руки к кафе -

и будто по-женски,

и нежный как будто,

и будто бы пушки лафет.

 

Вы думаете -

это солнце нежненько

треплет по щечке кафе?

Это опять расстрелять мятежников

грядет генерал Галифе!

 

Выньте, гулящие, руки из брюк -

берите камень, нож или бомбу,

а если у которого нету рук -

пришел чтоб и бился лбом бы!

Идите, голодненькие,

потненькие,

покорненькие,

закисшие в блохастом грязненьке!

Идите!

Понедельники и вторники

окрасим кровью в праздники!

Пускай земле под ножами припомнится,

кого хотела опошлить!

 

Земле,

обжиревшей, как любовница,

которую вылюбил Ротшильд!

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

как у каждого порядочного праздника -

выше вздымайте, фонарные столбы,

окровавленные туши лабазников.

 

Изругивался,

вымаливался,

резал,

лез за кем-то

вгрызаться в бока.

 

На небе, красный, как марсельеза,

вздрагивал, околевая, закат.

 

Уже сумашествие.

 

Ничего не будет.

 

Ночь придет,

перекусит

и съест.

Видите -

небо опять иудит

пригоршнью обгрызанных предательством звезд?

 

Пришла.

Пирует Мамаем,

задом на город насев.

Эту ночь глазами не проломаем,

черную, как Азеф!

 

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,

вином обливаю душу и скатерть

и вижу:

в углу - глаза круглы, -

глазами в сердце въелась богоматерь.

Чего одаривать по шаблону намалеванному

сиянием трактирную ораву!

Видишь - опять

голгофнику оплеванному

предпочитают Варавву?

Может быть, нарочно я

в человечьем месиве

лицом никого не новей.

Я,

может быть,

самый красивый

из всех твоих сыновей.

Дай им,

заплесневшим в радости,

скорой смерти времени,

чтоб стали дети, должные подрасти,

мальчики - отцы,

девочки - забеременели.

И новым рожденным дай обрасти

пытливой сединой волхвов,

и придут они -

и будут детей крестить

именами моих стихов.

 

Я, воспевающий машину и Англию,

может быть, просто,

в самом обыкновенном Евангелии

тринадцатый апостол.

И когда мой голос

похабно ухает -

от часа к часу,

целые сутки,

может быть, Иисус Христос нюхает

моей души незабудки.

 

4

Мария! Мария! Мария!

Пусти, Мария!

Я не могу на улицах!

Не хочешь?

Ждешь,

как щеки провалятся ямкою

попробованный всеми,

пресный,

я приду

и беззубо прошамкаю,

что сегодня я

«удивительно честный».

Мария,

видишь -

я уже начал сутулиться.

 

В улицах

люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,

высунут глазки,

потертые в сорокгодовой таске, -

перехихикиваться,

что у меня в зубах

- опять! -

черствая булка вчерашней ласки.

Дождь обрыдал тротуары,

лужами сжатый жулик,

мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

а на седых ресницах -

да! -

на ресницах морозных сосулек

слезы из глаз -

да! -

из опущенных глаз водосточных труб.

Всех пешеходов морда дождя обсосала,

а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;

лопались люди,

проевшись насквозь,

и сочилось сквозь трещины сало,

мутной рекой с экипажей стекала

вместе с иссосанной булкой

жевотина старых котлет.

 

Мария!

Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

Птица

побирается песней,

поет,

голодна и звонка,

а я человек, Мария,

простой,

выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.

Мария, хочешь такого?

Пусти, Мария!

Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

 

Мария!

 

Звереют улиц выгоны.

На шее ссадиной пальцы давки.

 

Открой!

 

Больно!

 

Видишь - натыканы

в глаза из дамских шляп булавки!

 

Пустила.

 

Детка!

Не бойся,

что у меня на шее воловьей

потноживотые женщины мокрой горою сидят, -

это сквозь жизнь я тащу

миллионы огромных чистых любовей

и миллион миллионов маленьких грязных любят.

Не бойся,

что снова,

в измены ненастье,

прильну я к тысячам хорошеньких лиц, -

«любящие Маяковского!»-

да ведь это ж династия

на сердце сумасшедшего восшедших цариц.

Мария, ближе!

В раздетом бесстыдстве,

в боящейся дрожи ли,

но дай твоих губ неисцветшую прелесть:

я с сердцем ни разу до мая не дожили,

а в прожитой жизни

лишь сотый апрель есть.

Мария!

 

Поэт сонеты поет Тиане,

а я -

весь из мяса,

человек весь -

тело твое просто прошу,

как просят христиане -

«хлеб наш насущный

даждь нам днесь».

 

Мария - дай!

 

Мария!

Имя твое я боюсь забыть,

как поэт боится забыть

какое-то

в муках ночей рожденное слово,

величием равное богу.

Тело твое

я буду беречь и любить,

как солдат,

обрубленный войною,

ненужный,

ничей,

бережет свою единственную ногу.

Мария -

не хочешь?

Не хочешь!

 

Ха!

 

Значит - опять

темно и понуро

сердце возьму,

слезами окапав,

нести,

как собака,

которая в конуру

несет

перееханную поездом лапу.

Кровью сердце дорогу радую,

липнет цветами у пыли кителя.

Тысячу раз опляшет Иродиадой

солнце землю -

голову Крестителя.

И когда мое количество лет

выпляшет до конца -

миллионом кровинок устелется след

к дому моего отца.

 

Вылезу

грязный (от ночевок в канавах),

стану бок о бок,

наклонюсь

и скажу ему на ухо:

- Послушайте, господин бог!

Как вам не скушно

в облачный кисель

ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?

Давайте - знаете -

устроимте карусель

на дереве изучения добра и зла!

Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,

и вина такие расставим по столу,

чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу

хмурому Петру Апостолу.

А в рае опять поселим Евочек:

прикажи, -

сегодня ночью ж

со всех бульваров красивейших девочек

я натащу тебе.

Хочешь?

Не хочешь?

Мотаешь головою, кудластый?

Супишь седую бровь?

Ты думаешь -

этот,

за тобою, крыластый,

знает, что такое любовь?

Я тоже ангел, я был им -

сахарным барашком выглядывал в глаз,

но больше не хочу дарить кобылам

из сервской муки изваянных ваз.

Всемогущий, ты выдумал пару рук,

сделал,

что у каждого есть голова, -

отчего ты не выдумал,

чтоб было без мук

целовать, целовать, целовать?!

Я думал - ты всесильный божище,

а ты недоучка, крохотный божик.

Видишь, я нагибаюсь,

из-за голенища

достаю сапожный ножик.

Крыластые прохвосты!

Жмитесь в раю!

Ерошьте перышки в испуганной тряске!

Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою

отсюда до Аляски!

 

Пустите!

 

Меня не остановите.

Вру я,

в праве ли,

но я не могу быть спокойней.

Смотрите -

звезды опять обезглавили

и небо окровавили бойней!

Эй, вы!

Небо!

Снимите шляпу!

Я иду!

 

Глухо.

 

Вселенная спит,

положив на лапу

с клещами звезд огромное ухо.

 

Nihil - ничто (лат.)

 

1914 - 1915