Трамваев острые трели...
Шипение шин, завыванье гудков...
По краю панели
Ширмы из старых мешков.
На ширмах натыканы плотно
Полотна:
Мыльной пеной цветущие груши,
Корабли, словно вафли со взбитыми сливками,
Першеронов ватные туши,
Волны с крахмальными гривками
И красавицы в позах французского S, -
Не тела, а дюшес...
Над собачьего стиля буфетом-чудовищем, -
Над домашним своим алтарем
Повесишь такое чудовище, -
Глаза волдырем!
У полочек, расправивши галстуки-банты,
Дежурят Рембрандты, -
Старик в ватерпруфе затертом
Этаким чертом
Вал бороды зажимает в ладонь.
Капюшон - пузырем за спиной,
Войлок - седою копной,
В глазах угрюмый и тусклый огонь...
Рядом - кургузый атлет:
Сорок пять лет,
Косые табачные бачки,
Шотландские брючки,
Детский берет, -
Стоит часовым у нормандских своих деревень,
Равнодушный, как пень,
У крайних щитов
Средь убого цветистых холстов,
Как живая реклама,
Свирепо шагает художница-дама:
Охра плоских волос,
Белилами смазанный нос,
Губы - две алые дыньки,
Веки в трагической синьке, -
Сорок холстов в руках,
А обед в облаках...
Но прохожие воблою вялой
Сквозь холщовый текут коридор.
То какой-нибудь плотный малый
В першеронов направит взор...
То старушка, нежное сердце,
Вдруг приклеит глаза к холсту:
На подносе три алые перца
К виноградному жмутся листу...
Но никто - собаки! - не купит,
Постоят и дальше в кафе, -
И художник глаза лишь потупит,
Оттопырив мешком галифе...
Лишь один господин солидный
С худосочною килькой-женой -
Уж совсем, совсем очевидно -
Выбрал нимфу с жирной спиной,
Но увидел цифру «сто двадцать»,
(А ведь рама без малого сто!)
И не стал даже, пес, торговаться, -
Отошел, запахнувши пальто...
1932