Перевод К. Телятникова
С юношеских лет он страдал болезнью века, и к тридцати годам был основательно поражен этим тяжким недугом. С несколькими друзьями он очень ловко реорганизовал Небеса, однако реорганизация Земли, которую они называли Обществом, оказалась еще более увлекательным делом. Оно требовало Работы, которая заключалась в ежедневных разъездах по всему городу на такси, в замечательных беседах с замечательными собеседниками, длившихся часами, в переписке, отмеченной блеском ума и знаний, в умении помолчать (но с убеждением, что скоро настанет и твой черед сказать свое веское слово), пока другие излагают свои умозаключения, в посещении картинных галерей, чаепитий, концертов, театральных представлений, мюзик-холлов и кинематографов, и все это в атмосфере любви к прекрасным дамам, волосы которых насквозь пропахли сигаретным дымом. И каждый вечер, возвращаясь домой после столь насыщенного делами трудового дня, Фрэнкуэл Мидмор был уверен, что он со своими друзьями еще на шаг приблизил Мир к Истине, Рассвету и Новому Общественному Порядку.
Он говорил, что по своему темпераменту более склонен оперировать конкретными фактами, нежели абстрактными идеями. Люди же, которые весь день занимаются исследованием фактов, к вечеру обычно устают. И именно в силу особенностей своего характера, а может быть, и из-за женщины, он с самого начала примкнул к Радикально Левым в качестве исследователя, экспериментирующего в области Социальных Отношений. А поскольку среди Радикально Левых было немало женщин, искренне желавших помочь юным экспериментаторам с солидным независимым доходом в их стремлении постигнуть основные ценности бытия, то Фрэнкуэл Мидмор отнюдь не мог пожаловаться на судьбу.
Но однажды судьбе было угодно сыграть с ним злую шутку. Его тетушка, вдова, которая в значительной мере по складу своего характера и еще более в результате брака была отгорожена от всего того, к чему так стремилась матушка Фрэнкуэла, неожиданно умерла и оставила ему кое-какое имущество. А поскольку как раз этим летом миссис Мидмор исповедовала учение, категорически отрицавшее существование смерти, то естественно она не могла снизойти до присутствия на похоронах, и вот в самый разгар сезона, когда борьба за Социальное Возрождение происходит наиболее плодотворно, принимая форму продолжительных и весьма интимных дискуссий в самом узком кругу после вечернего чая, Фрэнкуэлу пришлось покинуть Лондон и отправиться в пропитанное сыростью имение. Там он смог оценить по достоинству бодрящий ритуал английских похорон, и у свежей могилы на него роняла слезы пожилая гробообразная женщина с длинным носом, называвшая его «мастер Фрэнки», а потом его поздравил с прибытием, прикрывая рот отлично резонирующим цилиндром, какой-то господин, которого он сначала принял за немого и который оказался адвокатом его покойной тетушки. Вот что он написал миссис Мидмор на другой день, вслед за красочным описанием похорон:
«Насколько мне известно, она оставила мне что-нибудь около четырех-пяти сотен в год. Эти деньги дает Тэр-Лэнд, как они называют здешнее имение. Бесподобный Сперрит, адвокат, и его зеленоглазая дочь, которая все время что-то мурлыкает себе под нос, но упорно молчит, о чем бы ни зашла речь, кроме охоты, пожелали показать мне мои новые владения. Весь Тер-Лэнд похож на шоколадно-фисташковый торт - коричневый и зеленый в полоску, с отдельными вкраплениями в виде крестьян, которые вообще не говорят ни слова. На случай, если здесь будет недостаточно сыро, через имение протекает вполне сырой ручей. Усадьба стоит на самом берегу ручья. Загляну туда позднее. Если тебе хочется получить что-нибудь на память о Дженни, напиши мне. По-моему, ты говорила, что средневикторианская мебель снова пользуется спросом? Старая служанка Дженни - ее зовут Рода Долби - сказала, что Дженни обещала ей тридцать фунтов в год. В завещании об этом нет ни полслова. Отсюда, как я полагаю, слезы на похоронах. Все-таки это почти десять процентов дохода. Полагаю, что Дженни уничтожила все свои личные бумаги и все записи, касающиеся ее vie intime, если только в такой дыре вообще возможна хоть какая-нибудь жизнь. Этот Сперрит сказал, что если я располагаю собственными средствами, то смогу жить в имении. Я не стал говорить ему, что готов заплатить любую сумму, только бы не жить здесь. Это несправедливо и жестоко, когда один человек угнетает других людей в духе нашей дурацкой социальной системы, и поскольку это все мое, я продам имение, как только окаянный Сперрит найдет покупателя».
На другой же день, перед тем как вернуться в город, Мидмор отправился к мистеру Сперриту, чтобы высказать ему эту идею.
- Именно так, - сказал адвокат. - Я вас понял, разумеется. Но сам по себе дом довольно старомодный: у покупателей такие дома сейчас не пользуются спросом. Нет парка, а кроме того, большая часть земли сдана в бессрочную аренду мистеру Сиднею. До тех пор пока он вносит арендную плату, вы не имеете права согнать его с земли, и даже если он перестанет платить, - на лицо мистера Сперрита набежала тень, - вам будет не так-то просто с ним расстаться…
- Кажется, имение дает около четырехсот фунтов в год? - спросил Мидмор.
- Ну, едва ли… е-два-ли. За вычетом поземельного и подоходного налогов, церковной десятины, взносов по страхованию от пожара и всякого рода денежных сборов и расходов на ремонт, в прошлом году у нас осталось двести пятьдесят четыре фунта. Ремонтные работы - довольно большая статья расходов… из-за ручья. Я называю его Лирис… помните, из Горация.
Мидмор нетерпеливо взглянул на часы.
- Надеюсь, вы все-таки найдете покупателя? - спросил он.
- Разумеется, я сделаю все возможное, если таковы ваши инструкции. Итак, мы обсудили все, кроме… - тут Мидмор немного привстал, но маленькие серые глазки мистера Сперрита спокойно выдержали взгляд его больших карих глаз, - кроме будущего Роды Долби, служанки миссис Уэрф. Должен вам сказать, что мы не успели оформить в виде завещания последнюю волю вашей тетушки. Незадолго до смерти она стала очень скрытной - с пожилыми людьми это случается часто - и написала его в Лондоне. Думаю, что ее подвела память, или она потеряла свои записи. Обычно она прятала их в футляр для очков… не беспокойтесь, мистер Мидмор, на моей машине вы доедете до станции за восемь минут… Но как я уже сказал, всякий раз, когда миссис Уэрф составляла свое завещание здесь, она всегда оставляла Роде тридцать фунтов в год. Чарли, покажите завещания!
Лысоватый клерк с длинным носом быстро разложил по столу бумаги, словно сдал карты, и тяжело вздохнул, стоя за спиной у Мидмора.
- Конечно, эти документы не имеют законной силы, - заметил мистер Сперрит. - Взгляните, вот этот датирован одиннадцатым января тысяча восемьсот восемьдесят девятого года…
Мидмор посмотрел на часы и неожиданно для себя самого вдруг сказал не слишком любезно:
- Весьма сожалею, что они не имеют законной силы… во всяком случае, на сегодняшний день.
По дороге на станцию он с досадой думал о том, что двести пятьдесят четыре фунта - это не совсем четыреста фунтов и что ему действовал на нервы длинный нос Чарли. Потом он сел в вагон первого класса, и мысли его вернулись в Лондон.
Из двух или трех экспериментов в области Социальных Отношений, которые Мидмор тогда проводил, один вызывал у него особенный интерес. Эксперимент этот продолжался уже несколько месяцев и обещал дать совершенно удивительные результаты, о которых он с наслаждением размышлял всю дорогу до города. Поэтому он почувствовал себя немного застигнутым врасплох, когда, войдя в свои апартаменты, прочитал письмо на двенадцати страницах, объясняющее ему в стиле, принятом у Радикально Левых, которые всегда пишут «я» с красной строки и тщательно выводят все «т», что даме его сердца открылись величайшие ценности в душе другого человека. Она не ссылалась на кредо Радикально Левых в оправдание этого шага, а просто процитировала его основные положения, закончив письмо страстным призывом предоставить ей право на самовыражение и возможность самой распоряжаться своей жизнью, тем более что, как она подчеркнула, живем мы только раз. Если же она когда-нибудь почувствует, что общество Фрэнкуэла Мидмора «в полной мере отвечает ее духовным потребностям», то она непременно поставит его об этом в известность. Фрэнкуэл не нашел утешения в том, что всего три года назад сам направил подобного же рода послание, без обратного адреса, женщине, которая в результате его упражнений в самовыражении основательно ему наскучила.
Поскольку в данный момент у него не было другого собеседника, он обратился к газовой плите в выражениях достаточно сильных, хотя и не слишком изысканных. Затем он подверг острой критике своих лучших друзей, и ее лучших друзей, мужчин и женщин, с которыми и он, и она, и все остальные так мило болтали, когда их веселое приключение было в самом расцвете. А потом припомнил - вероятно, где-то около полуночи, - какому критическому анализу в плане не только общечеловеческом, но и весьма интимном, она подвергала того, с кем была осуждена сосуществовать на основе того крайне эфемерного союза, что именуется браком. Еще позднее, в тот мрачный час, когда в хлевах начинает просыпаться скот, ему вспомнились некоторые другие аспекты ее естества, и тут земля разверзлась, и ад поглотил его, терзаемого желанием и всеми покинутого, даже самим господом богом. На следующее утро часов в одиннадцать к нему зашли Элифаз из Теманы, Билдад из Шуаха и Цофар из Наамы, которые договорились встретиться, чтобы узнать, как он принял это известие; однако швейцар сказал им, что Иов уехал… вероятно, в имение.
Мидмор с радостью убедился в том, что на его стучащих болью висках не написано ничего такого, что мистер Сперрит мог бы истолковать как историю его поражения - ведь несчастные любовники, так же как и счастливые, почему-то полагают, что весь мир посвящен в их сердечные дела. Во всяком случае, мистер Сперрит объяснил радость Мидмора совершенно иными причинами. Он проводил Фрэнкуэла в малую гостиную. Казалось, весь дом был полон гостей, которые во весь голос распевали какие-то дурацкие песни о коровах, а в прихожей пахло мокрыми плащами.
- Сегодня вечером мы поем зимнюю кантату «Высок прилив на бреге Линкольншира», - объяснил мистер Сперрит. - Я знал, что вы вернетесь. Нам надо еще обсудить с вами кучу всяких мелочей. Что же касается дома, то там все готово, и вы можете в любой момент переехать туда. Правда, я не мог выгнать оттуда Роду… и Чарли тоже не мог. Ведь она родная сестра вашей няни, которая привезла вас сюда, когда вам было всего четыре года, и нужно было как можно скорее поставить вас на ноги после кори.
- Правда? Я болел корью? - рассеянно спросил Мидмор, ощущая какой-то неприятный вкус во рту. - Как вы думаете, я смогу переночевать там сегодня?
В это время тридцать развеселых юных голосов громко призвали кого-то «поднять бокалы - и до дна, до дна, до дна!».
Мистеру Сперриту пришлось повысить голос, чтобы перекрыть шум:
- Разумеется. Если бы я попросил вас остаться у меня, этого Рода мне никогда бы не простила… Конечно, она немного не в своем уме, но это чистая, преданная душа, всегда готовая вам помочь. Ne sit ancillae, я бы сказал.
- Спасибо. Мне пора. Я немного пройдусь.
Ошеломленный, с ощущением дурноты, он, спотыкаясь, вышел на улицу и в обступивших его зимних сумерках увидел массивный квадратный дом на берегу ручья.
Его прибытие в этот дом отнюдь нельзя назвать триумфальным, ибо, как только дверь была отперта и у Роды вырвалось изумленное восклицание, он храбро шагнул и тут же потерял сознание, как это нередко бывает с теми, кто в течение двадцати двух часов много предается эмоциям и мало ест.
- Извините, - сказал он, когда к нему вернулся дар речи.
Он лежал возле самой лестницы, а его голова покоилась на коленях у Роды.
- Ваш дом - ваша крепость, сэр, - сказала она ему прямо в волосы. - Я поняла сразу по запаху, что вы не пили. Ложитесь на диван, а я пока приготовлю ужин.
Рода помогла ему добраться до гостиной, обитой желтым шелком и пропитанной запахом засохших листьев и керосиновой лампы. До него доносилось какое-то умиротворяющее мурлыканье, и оно заглушало пронзительные звуки, от которых у него раскалывалась голова. А потом ему показалось, будто он слышит топот копыт по мокрому гравию и чей-то голос, поющий песню о кораблях, овечьих стадах и зеленой траве. Голос приблизился к самому окну, плотно закрытому ставнями:
Хоть обыщите целый свет,
Среди всех женщин, не секрет,
Милейшая - Элизабет,
Жена моего сына.
Копыта стали отбивать легкий галоп, и в этот момент в комнату вошла Рода с подносом.
- А потом я уложу вас в постель, - сказала она. - Утром придет Сидней.
Мидмор не стал задавать вопросов. Оплакивая свою бедную истерзанную душу, он с трудом дотащился до постели и уже хотел было снова предаться горестным размышлениям, но еда и горячий херес мгновенно усыпили его.
Утром его разбудил голос Роды, которая спрашивала, что он хочет - «лежачую, стоячую или сидячую», и Фрэнкуэл догадался, что речь идет о ваннах.
- Вы можете воспользоваться всеми тремя, - предложила Рода. - Здесь все ваше, сэр.
Мидмор уже собрался было снова возроптать на судьбу, на этот раз при дневном свете, но последние слова Роды приятно поразили его. Оказывается, все, на что он здесь ни посмотрит, принадлежит ему и только ему. Резная чиппендейлская кровать с четырьмя столбиками по углам, которая стоила, очевидно, несколько сот фунтов; великолепные кресла орехового дерева в стиле эпохи короля Вильгельма и королевы Марии (он видел кресла похуже, которые продавались по двадцать гиней каждое); овальное зеркало в виде медальона; каминная решетка искусной работы - XVIII век; тяжелые парчовые шторы - все было его и только его. А потом еще огромный сад с великим множеством птиц, на которых он с удовлетворением поглядывал, когда брился; тутовое дерево, солнечные часы и ручей стального цвета, монотонно журчащий на одном уровне с лужайкой в каких-нибудь ста ярдах от дома. Его личной и весьма специфической собственностью был запах сосисок и кофе, который он с наслаждением вдыхал, стоя на широкой квадратной лестничной площадке второго этажа, окруженный со всех сторон какими-то таинственными дверями и развешанными по степам гравюрами Бартолоцци. После завтрака он в течение двух часов исследовал свои новые владения. Его сердце радостно прыгало в груди, когда он находил такие вещи, как швейные машины, кресло на колесах с резиновыми шинами в выложенном кафелем коридоре, малаккская трость с малахитовым набалдашником, десятки нераспечатанных коробок с канцелярскими принадлежностями, перстни с печатью, связки ключей, а на самом дне ридикюля из стальной сетки лежал маленький кожаный кошелек, в котором было семь фунтов десять шиллингов золотом и одиннадцать шиллингов серебром.
- Вы очень любили играть с этим кошельком, когда моя сестра привезла вас сюда после кори, - сказала Рода под звон монет, которые Мидмор пересыпал к себе в карман. - А вот здесь был кабинет вашей бедной дорогой тетушки.
Она открыла низкую дверь.
- Ах да! - воскликнула Рода. - Я совсем забыла про мистера Сиднея. Вот и он.
В большом кресле в стиле ампир сидел старик огромного роста с красными веками, которые непрерывно моргали из-под густых седых бровей; в руках он держал шапку. Выразительно сопя, Рода вышла из комнаты.
Мистер Сидней молча оглядел Мидмора с головы до ног, потом ткнул большим пальцем в сторону двери.
- Думаю, она сказала вам, кто я такой, - начал он. - Я ваш единственный арендатор. И мое хозяйство не даст никакого дохода, если не будет твердо стоять на собственных ногах. Как насчет моего свинюшника?
- А в чем дело? - осторожно спросил Мидмор.
- За этим я к вам и пришел. Советы графств становятся все более привередливыми. Вы знаете, что в Пашелле была свиная лихорадка? Да, была. Свинюшники должны быть из кирпича.
- Понятно, - вежливо согласился Мидмор.
- Я много раз заходил к вашей тетке по этому поводу. Не скажу, что она была несправедлива, но она понимала условия аренды не так, как я. Я уже привык к тому, что меня все водят за нос, но без свинюшника мне никак не обойтись.
- Когда бы вы хотели выстроить его? - спросил Мидмор, полагая, что выбрал самый легкий путь.
- Когда угодно, мне все равно. Ему несладко приходится в старом свинюшнике. А я заплатил за него восемнадцать шиллингов.
Мистер Сидней скрестил руки на своей палке и больше не подавал признаков жизни.
- Это всё? - запинаясь, спросил Мидмор.
- Пока всё… кроме… - он раздраженно посмотрел на стол, - кроме моих обычных… Где Рода?
Мидмор поднял колокольчик и позвонил. В комнату вошла Рода с бутылкой виски и стаканом. Мистер Сидней налил себе виски, придерживая бутылку четырьмя негнущимися пальцами, резким движением поднялся на ноги и, ковыляя, вышел из комнаты. В дверях он сердито прокричал:
- Может быть, для вас и безразлично, утону я или нет, но шлюзы давно пора оборудовать колесом и воротом. Я слишком стар, чтобы поднимать их ломом… в мои-то годы.
- Вот мы и избавились бы от него, если бы он утонул, - пробурчала Рода. - И не обращайте на него внимания. Это он дурака валяет. Ваша бедная дорогая тетушка давала ему «его обычное» - это не то виски, которое пьете вы, - и отправляла его домой.
- Понимаю. А свинюшник - это то же самое, что свинарник?
Рода кивнула головой.
- Ему, действительно, нужен свинарник, - сказала она, - но вы вовсе не обязаны обеспечивать его строительными материалами. Загляните в договор об аренде - третий ящик слева в бомбейском бюро, - и, когда он придет в следующий раз, попросите его перечитать договор. Он задохнется от злости, потому что не умеет читать!
Мидмор не обладал знаниями, которые позволили бы ему постигнуть сокровенный смысл и значение договора об аренде, написанного от руки в конце восьмидесятых годов, но Рода растолковала ему, о чем шла речь в этом документе.
- Здесь вообще ничего не поймешь, - бодро заключила она, - если не считать того, что вы не можете согнать его с земли, а он может делать все, что ему заблагорассудится. Нам еще повезло, это он ведет хозяйство, и если бы не эта женщина…
- Да? Оказывается, есть еще миссис Сидней?
- О боже, конечно, нет! Никто из Сиднеев никогда не женится. Они содержат женщин. Эта уже четвертая с тех пор, как… насколько мне известно. Когда-то он был очень привлекательным мужчиной.
- А дети?
- Если они и есть, то, наверное, уже взрослые. Но, в конце концов, не можете же вы думать с утра до ночи о том, как бы соблюсти его интересы. Кстати, ваша бедная дорогая тетушка заболела от этих мыслей несварением желудка. Вы уже были в оружейной комнате?
Мидмор придерживался весьма твердых взглядов относительно того, что убийство животного ради удовольствия аморально. Но нельзя было не согласиться, что ружья покойного полковника Уэрфа, которые стоили семьдесят гиней каждое, были великолепны, хотя и выполняли грязную работу. Мидмор зарядил одно из ружей, взял его наизготовку и прицелился - просто прицелился - в фазана, который взлетел из кустарника за кухней. Раздался выстрел, и огненно-золотистая птица, убитая наповал, рухнула на лужайку. Рода, которая мыла посуду в помещении при кухне, похвалила его за прекрасный выстрел и сказала, что ленч уже на столе.
Всю вторую половину дня он потратил на то, что с картой в одной руке и ружьем в другой обходил границы своих владений. Они лежали в неглубокой и совсем неживописной долине, окруженной со всех сторон лесами и разрезанной пополам ручьем. В верхнем течении ручья находился его собственный дом, а менее чем в полумиле от него, вниз по течению, посреди старого фруктового сада расположилась приземистая крестьянская усадьба красного цвета, возле которой громоздилось нечто напоминающее шлюзные ворота на Темзе, но только поменьше. Фрэнкуэл сразу сообразил, кому принадлежит этот дом. Мистер Сидней еще издали заметил его и что-то промычал насчет свинюшников и шлюзов. Эти последние представляли собой огромные раздвигающиеся ворота из довольно трухлявого дуба, перегораживающие ручей. Их массивные створы приходилось двигать ломом вдоль зазубренной железной балки, и когда мистер Сидней открыл их, вода в ручье сразу убыла наполовину. Завороженными глазами Мидмор следил за тем, как, словно по волшебству, понижается уровень воды меж заросших ольхой берегов. И это тоже принадлежало ему.
- Понимаю, - сказал Мидмор. - Как интересно! А что это за колокол? - продолжал он, указывая на старый корабельный колокол, висящий на грубо сколоченной башне в конце флигеля. - Это что, бывшая часовня?
Некоторое время гигант с красными глазами безуспешно пытался что-то ответить и только яростно моргал.
- Да, - сказал он наконец. - Моя часовня. Когда вы услышите, как звонит этот колокол, вы поймете, что такое настоящий звон. И это все я построил. Никто другой не взялся бы за такое дело. Но думаю, вам это все равно.
Он закрыл шлюзные ворота, и вода в ручье с ворчаньем и чмоканьем снова поднялась до прежнего уровня.
Мидмор отправился дальше, сознавая, что, если бы в беседе участвовала Рода, ему было бы спокойнее.
Проходя мимо окон, он заметил в одном из них гладкую полную женщину с седыми волосами, аккуратно разделенными на прямой пробор под вдовьим чепцом; женщина сделала ему почтительный реверанс. И хотя в соответствии с кредо Радикально Левых она имела полное право на самовыражение всеми доступными ей способами, этот реверанс возмутил Мидмора до глубины души. А по дороге домой его окликнул из-за забора какой-то явный идиот, который завывал и пританцовывал вокруг него, пытаясь что-то сказать.
- Что было надо от меня этому чудовищу? - спросил Мидмор за чаем.
- Джимми? Он всего-навсего хотел узнать, не нужно ли вам отправить какую-нибудь телеграмму, - ответила Рода. - Он совершенно нормальный, пока не наткнется на текущую воду. Тогда у него будет припадок. И даже если в разговоре с ним просто упомянуть про воду, у него начинаются судороги.
- Почему же его не поместят туда, где за ним будет соответствующий уход?
- А кому он мешает? Он незаконный ребенок, дитя любви, но его родители могут содержать его. Если его запереть в сумасшедшем доме, он сразу умрет от тоски, как дикий кролик в неволе. Не хотите ли взглянуть на аллею, сэр?
В сгущающихся сумерках Мидмор разглядел на посыпанной гравием аллее большие круглые следы, и такие же следы были на лужайке.
- Это ваши соседи возвращались с охоты, - объяснила Рода. - После смерти полковника ваша бедная дорогая тетушка всегда разрешала им ездить по нашей аллее, чтобы не делать крюк. Полковник не пускал сюда посторонних, так как считал, что надо беречь природу, но ваша тетушка увлекалась охотой и была прекрасной наездницей, пока ее не скрутил радикулит.
- А нельзя ли найти кого-нибудь, кто заровнял бы дорогу граблями? - неопределенно спросил Мидмор.
- Конечно. И завтра утром здесь все будет в полном порядке. Но… вас не было, когда они возвращались домой; мистер Фишер - он хозяин имения - просил передать вам привет и сказать, что если вы разрешите им ездить по вашей аллее и старая договоренность останется в силе, то его карьер для добычи гравия будет всегда, как и прежде, к вашим услугам. Он подумал, что вам, возможно, об этом ничего не известно, и я тоже забыла поговорить с вами. Гравий у мистера Фишера прекрасный и очень украшает нашу аллею. Конечно, мы должны возить его из карьера, но…
Мидмор беспомощно посмотрел на нее.
- Рода, - сказал он, - что я должен сделать?
- О сэр, пусть они ездят по нашей аллее, - ответила она. - Кто знает, быть может наступит день, когда и вы сами захотите поохотиться.
Вечером пошел дождь, и к Мидмору снова вернулось плохое настроение, с чем, как известно, труднее всего бороться. И вот он очутился в отделанной деревянными панелями комнате, именуемой «библиотека», и, пролистав несколько десятков томов, с трепетом осознал, какие ужасные наклонности крылись в душе покойного полковника Уэрфа. От этих фолиантов веяло смертью так же основательно, как и плесенью. Мидмор открывал и снова ставил на место книгу за книгой, пока внимание его не привлекли грубые цветные иллюстрации с изображением всадников. Он наугад прочитал несколько страниц, потом перешел в гостиную и, не переставая читать, удобно устроился возле камина. Это был грязный, отвратительный мир, куда он заглянул первый раз в жизни, мир пьяниц и обжор, настоящий ад, населенный барышниками и мошенниками, старыми своднями и юными девственницами без средств к существованию, стыдливо продававшими себя за недвижимость и просто за наличные богатым евреям, мелким лавочникам и всякому сброду в «диккенсовско-навозном духе» (по определению самого Мидмора). Но он все читал и читал, зачарованный сюжетом, и со страниц книги сходили ее персонажи: один из них, очень похожий на человека с красными веками у ручья, просил своего помещика (здесь Мидмор сообразил, что именно он был тем самым помещиком) построить ему новый сарай, а другой, тоже похожий на него самого, высказывал недовольство по поводу следов, оставленных на гравии лошадиными копытами. Каким бы чудовищным по своей концепции ни было содержание романа, кое-что в нем, несомненно, было списано прямо с натуры. Мидмор долго еще копался в книгах того же автора, пока в комнату не вошла Рода с серебряным подсвечником в руках.
- Рода, - спросил он, - вы когда-нибудь слышали о персонаже, которого звали Джеймс Пиг… и еще Бэтсей?
- Конечно, слышала, - ответила Рода. - Полковник частенько захаживал на кухню в халате и читал нам вслух про всех этих Джороксов.
- О господи! - воскликнул Мидмор и, взяв под мышку книгу под названьем «Хэндлей Кросс», отправился в спальню, и луна в туманном ореоле еще никогда не видела более одинокого Колумба, странствующего в неведомых мирах.
* * *
Теперь мы опустим множество важных событий. Ведь Мидмор никогда не отрицал, что для подлинного эпикурейца важнейшим стимулом в проведении социальных исследований служат насущные потребности старого дома, очень четко сформулированные Родой, которая заметила, что сквозь черепицу над карнизом, лишь слегка скрепленную мхом, пробивается дневной свет. Кроме того, результаты пролонгированного исследования кажутся не такими уж убийственно мрачными, когда подумаешь, что можешь в любой момент попасть в общество водопроводчиков (все водопроводы страдают хроническим аппендицитом), деревенских идиотов (Джимми уже взял Мидмора под свое хилое крыло, ежедневно поджидая его у ворот) и гиганта с красными веками, каждое действие которого - это непрогнозируемое надругательство над нормами поведения. Ближе к весне в доме появилось несколько друзей Мидмора из Радикально Левых. И вот настал день, когда одна подвода с кирпичами, а другая с песком и мешками извести двинулись к дому Сиднея, чтобы обеспечить строительство свинюшника, о котором он ежедневно напоминал. Мидмор пригласил своих друзей на небольшую экскурсию, чтобы показать им Сиднея как «тип крестьянина». Они подъехали к его дому как раз в тот момент, когда Сидней, охрипший от гнева, приказывал каменщику с его помощником и всеми подводами поворачивать оглобли. Расположившись поудобнее, гости приготовились послушать, что здесь происходит.
- Вы не предупредили меня заранее, что поросенка надо будет переместить в коровник, - кричал Сидней.
Между тем поросенок - по крайней мере, восемнадцати дюймов в длину - поднял голову и добродушно улыбнулся из своего свинарника.
- Но, дорогой мой… - начал Мидмор.
- Никакой я вам не дорогой! Вы не имеете права являться сюда и учинять здесь произвол. А вы учиняете произвол! Убирайтесь все отсюда, и чтобы ноги вашей не было на моей земле, пока я вас сам не позову.
- Но вы же сами просили… - Мидмор почувствовал, что у него срывается голос, - чтобы вам построили свинюшник.
- Допустим, просил. Но это еще не значит, что вы можете не ставить меня в известность о перемещении поросенка. Явились сюда без всякого предупреждения! А поросенка надо переводить в коровник…
- Тогда откройте дверь, и пусть он бежит в свой коровник, - сказал Мидмор.
- Не учиняйте здесь произвола! И убирайтесь к черту с моей земли. Я не потерплю произвола.
Подводы развернулись и двинулись в обратный путь, а Сидней вошел в дом, хлопнув дверью.
- Утверждаю, что это чрезвычайно знаменательный факт, - заявил один из гостей. - В сущности говоря, это логическое следствие многовекового феодального гнета - неистовство страха.
Вся честная компания взирала на Мидмора с глубоким сожалением.
- Он же мне плешь проел со своим свинарником, - вот и все, что нашелся ответить Мидмор.
Пустившись в рассуждения, друзья Мидмора неопровержимо доказали, что если бы он более последовательно исповедовал учение Радикально Левых, то уже давным-давно вся земля была бы застроена «прелестными маленькими свинарниками», и строили бы их сами крестьяне в антрактах между спектаклями с исполнением народных танцев.
Мидмор почувствовал немалое облегчение, когда дверь снова распахнулась и мистер Сидней предложил им незамедлительно удалиться на дорогу, которая, как он подчеркнул, была в общественном пользовании. Повернув за угол, они увидели в окне полную женщину во вдовьем чепце, которая сделала каждому из них реверанс.
Они мгновенно нарисовали весьма драматическую картину жизни этой женщины, начисто лишенной каких-либо средств самовыражения - «прожив монотонную серую жизнь, она равнодушно встретила смерть», процитировал один из них, - и принялись рассуждать о той огромной роли, которую призваны сыграть в провинции любительские спектакли. Всего лишь месяц назад Мидмор непременно выложил бы им все, что сам узнал и что рассказала ему Рода о способах самовыражения, к которым частенько прибегал мистер Сидней. Но в данном случае он почему-то не стал вмешиваться в беседу, предоставив своим друзьям полную возможность перейти от провинциального театра к театру столичному и, наконец, к театру в мировом масштабе.
После того как гости разъехались, Рода посоветовала ему самому съездить в город, «если ему уж очень захочется снова их увидеть».
- Но мы только немножко посидели на полу на диванных подушках… - начал оправдываться ее хозяин.
- Они уже не дети, чтобы устраивать такую возню, - возразила Рода. - И это только начало. Я видела то, что видела. И потом они черт знает что болтали и смеялись в коридоре, когда шли в ванные комнаты… и когда принимали ванну.
- Рода, не валяйте дурака, - сказал Мидмор.
Но ни один мужчина не сможет заставить замолчать женщину, на коленях которой лежала его голова.
- Очень хорошо, - фыркнула Рода, - но это не меняет дела. А теперь вот что я вам скажу: отправляйтесь сегодня же вечером к Сиднею и поставьте его на место. Он был прав, когда говорил, что вы были обязаны заранее известить его о перемещении поросенка, но он не имел никакого права делать вам выговор в присутствии ваших гостей. Не умеет себя вести, не получит свинюшника. Он сообразит, чем это пахнет.
Мидмор приложил все усилия к тому, чтобы поставить мистера Сиднея на место. Он вдруг заметил, что ругает старика с удовольствием и в выражениях, какие еще никогда не употреблял в своей жизненной практике. Он завелся - заимствование из языка водопроводчиков - и объявил мистеру Сиднею, что тот похож на индюка, аморален, как приходский бык-производитель, и может выбросить из головы всякую надежду на новый свинюшник, пока он, Мидмор, жив.
- Очень хорошо, - согласился гигант. - Думаю, вы здорово разозлились на меня, раз пришли и выложили все начистоту, как мужчина мужчине. И правильно сделали. Я не сержусь. А теперь пришлите мне кирпичи и песок, и я сам построю этот свинюшник. Если вы заглянете в мой договор об аренде, то прочтете там, что обязаны обеспечивать меня строительными материалами для ремонта помещений. Только… только я подумал, что не будет большой беды, если я попрошу вас… сделать всю работу.
Мидмор даже рот раскрыл от удивленья.
- Тогда какого же черта вы отослали обратно подводы и каменщиков, которых я прислал сюда именно для того, чтобы они сделали всю работу?
Мистер Сидней присел на шлюзные ворота, задумчиво сдвинув брови.
- Понимаете, - медленно ответил он, - это было бы, черт побери, все равно что обмануть младенца. И моя баба сказала то же самое.
В течение нескольких секунд учение Радикально Левых с их специфически радикальным чувством юмора боролось с учением Матери-Земли, у которой было свое чувство юмора. И тогда Мидмор расхохотался так, что едва мог устоять на ногах. Потом мистер Сидней тоже расхохотался; сначала это было хриплое рычание, которое, нарастая crescendo, в конце концов превратилось в могучий рев. Они пожали друг другу руки, и Мидмор отправился домой, нисколько не жалея, что в обществе своих друзей держал язык за зубами.
Подходя к дому, он встретил на дороге небольшую кавалькаду из нескольких мужчин и женщин. Одежда и лица их были покрыты пылью. Мидмор уже сам порядком проголодался и потому спросил у них, не хотят ли они перекусить. Они ответили, что хотят, и Мидмор пригласил их в дом. Джимми принял у них лошадей, которые, видимо, были ему знакомы. Рода забрала их измятые шляпы, проводила дам наверх, чтобы они могли поправить прически, а потом накормила всех свежими булочками, яйцами-пашот и гренками с анчоусами; в завершение трапезы были поданы напитки из буфета Коромандельского дерева, о существовании которого Мидмор даже не подозревал.
- И я утверждаю, - сказала мисс Конни Сперрит, которая положила ногу на каминную решетку, а в руке с висящим на ней хлыстом держала горячую сдобу, - что Рода готовит замечательно. И всегда готовила замечательно. Я помню это с восьми лет.
- Вам было семь, мисс, когда вы начали охотиться, - заметила Рода.
- Итак, - продолжал мистер Фишер, магистр английских гончих - МАГ, обращаясь к Мидмору, - когда он обосновался на земле этого разбойника Сиднея, вашего арендатора, нам пришлось всех их выгнать отсюда вон. Этим подонкам здесь настоящее раздолье. И они знают об этом. Да что там… - он вдруг понизил голос. - Я, конечно, не хочу сказать ничего плохого о Сиднее как об арендаторе, но я уверен, что старый негодяй способен отравить кого угодно.
- Сидней на многое способен, - прочувственно согласился Мидмор, но, как и в прошлый раз, распространяться на эту тему не стал.
Это была очень странная компания, и все же после того, как они с шумом и топотом высыпали во двор к своим лошадям, Мидмору показалось, что его дом - ужасно большой и весь какой-то взбудораженный.
Можно считать, что с этого дня началась его сознательно двойная жизнь. И проходила она в то лето в несколько необычных местах, как, например, в манеже возле Хейес Коммон или в тире неподалеку от Уормвуд Скрабз. Если полдня седло натирает вам ссадины, а ружейный приклад набивает синяки, то вечером вы чувствуете себя на лондонских раутах немного не в своей тарелке, а когда вам приходится платить по счетам за эти удовольствия, вы, естественно, сокращаете другие статьи расходов. И вот на доброе имя Мидмора упала тень. Его лондонские друзья начали поговаривать о том, что сердце его становится все черствей, а узел на кошельке все туже, и это, несомненно, свидетельствует о его измене Делу, которому они служат. Один из них, наперсник прежних дней, потребовал у Мидмора отчета о его нравственном самосовершенствовании за последние несколько месяцев. Такового он не получил, ибо Мидмор в данный момент подсчитывал, во сколько ему обойдется ремонт конюшни, которая так обветшала, что даже деревенский идиот Джимми извинился перед гостями, заводя в стойла их лошадей. Бывший наперсник удалился и, чтобы досадить Мидмору, состряпал из эпизода со свинюшником газетный фельетон. Мидмор прочитал этот фельетон глазом не менее практичным, чем глаз женщины, а поскольку наибольшим опытом он обладал в сфере общения с прекрасным полом, то моментально нашел одну даму, которой мог рассказать о своих горестях, связанных с изменой близкого друга. Она проявила столько сочувствия, что Мидмор даже поведал ей о том, как его истерзанное сердце - о, как ей это знакомо - нашло у-утешение совсем в другом районе Лондона, местонахождение которого он охарактеризовал весьма неопределенно на случай, если об этом прознают его дорогие друзья. И поскольку его прозрачные намеки указывали прямо на снисходительный Хэмпстед, а его самым неотложным делом была покупка лошади у барышника на Бэкингем-уэй, он почувствовал, что провернул весьма удачную операцию. Через пару дней, когда его друг-борзописец заговорил с ним, соблазнительно улыбаясь, о «тайных садах» и тех у-утехах, на которые имеет право каждый, кто следует нормам Расширенной Морали, Мидмор одолжил ему пять фунтов, которые, когда он получил их обратно, пошли в уплату за гнедого мерина стоимостью девяносто гиней. Так что нельзя не согласиться с высказыванием, которое он прочитал в одной из книг покойного полковника Уэрфа: «Современный молодой человек предпочтет, чтобы поставили под сомнение его нравственность, нежели его умение разбираться в лошадях».
Более всего другого в данный момент Мидмор желал ездить верхом и не просто верхом, а гарцевать на гнедом мерине в черных яблоках, который стоил девяносто гиней и имел досадную привычку задевать за препятствия. И если не считать мистера Сиднея, любезно предоставившего в его распоряжение свой роскошный луг за шлюзными воротами, Мидмор никого не хотел посвящать в суть проблем, которые, как он справедливо полагал, возникнут у него осенью. Поэтому он сообщил друзьям, которые недвусмысленно намекали на свою готовность навестить его в имении в конце недели, что сдал в наем свой полученный в наследство дом. Эти деньги, сказал он, позволят ему поправить дела, поскольку за последнее время он потратил большие суммы на не совсем разумные благотворительные мероприятия. Он не хочет называть имен, но они могут сами догадаться. И они догадались и, как истинные друзья, предали весьма широкой огласке эту новость, которая проливала свет на многое.
Оставалась еще одна супружеская пара, его бывшие соратники, которых надо было как-то успокоить. Они были преисполнены сочувствия и самого дружеского расположения, но их вечно снедало любопытство, как и всех обезьян, чье вегетарианское меню стало составной частью их воинствующего радикализма. Мидмор встретил их в пригородном поезде, возвращаясь в город, когда не прошло и двадцати минут с тех пор, как кончился его двухчасовой урок в манеже (одна гинея за час) по преодолению препятствий по программе курса повышенного типа. Конечно, он успел переодеться, но его левая рука, онемевшая от поводьев, слегка дрожала, придерживая газету. По наитию, которое является лучшим помощником настоящего лжеца, Мидмор тут же объяснил им, что врачи осудили его на полный покой. Вот уже много недель он лежит один в полутемной комнате, лишенный даже писем, и пьет молоко. Его удивило и обрадовало, как легко, оказывается, самая обыкновенная ложь воздействует на необыкновенный интеллект. Они проглотили ее в мгновение ока и даже посоветовали ему питаться орехами и фруктами; однако в глазах женщины он прочитал истинную причину, на которую она будет ссылаться, объясняя его вынужденное уединение… В конце концов она имеет такое же право на самовыражение, как и он сам, а Мидмор твердо верил в полное равенство полов.
Это уединение вызвало лишь один маленький всплеск в могучем потоке жизни. Дама, которая десять месяцев назад написала ему письмо на двенадцати страницах, теперь написала еще одно, на восьми страницах, с анализом мотивов, по которым ей следовало бы вернуться к нему - хочет ли он этого? - раз он болен и одинок. И если очистить память от мелких ссор и горестных недоразумений, то многое можно еще вернуть. Было бы желание…
Но все желания и помыслы Мидмора были в данный момент сосредоточены на том дьявольском развлечении меж мокрых от росы рощиц, которое называется охотой на лис. Охота была назначена на утро.
- У вас неплохая посадка, - заметила мисс Сперрит, глядя на него сквозь утренний туман. - Но вы все время его осаживаете.
- Он очень натягивает поводья, - промычал в ответ Мидмор.
- Так оставьте его в покое. И не наткнитесь на ветку, - крикнула мисс Сперрит, когда они понеслись во весь опор через лес.
Лисы здесь водились в изобилии. Гончие подняли одного лисенка, который помчался из леса в направлении широкого поля.
- Стой! Назад! - закричал кто-то. - Верните их, Мидмор. Это земля вашего негодяя Сиднея. Здесь всюду проволока.
- О Конни, остановись! - взвизгнула миссис Сперрит, глядя, как ее дочь атакует живую изгородь на границе владений мистера Сиднея.
- К черту проволоку! Я убрал ее еще две недели назад. Вперед!
Это был голос Мидмора, который проделал брешь в изгороди немного ниже по склону.
- Я знала об этом! - крикнула Конни и поскакала через луг, по обыкновению что-то мурлыкая себе под нос.
- Ну конечно! Если у кого-то есть собственные источники информации, он может позволить себе толкаться, - заявила дама в амазонке табачного цвета, которую мисс Сперрит чуть не сшибла с лошади.
- Что? Мидмор обуздал Сиднея? Вам, Сперрит, этого никогда не удавалось, - сказал мистер Фишер, МАГ, расширяя брешь, проделанную Мидмором.
- Нет, черт его побери! - ответил мистер Сперрит запальчиво. - И скачите дальше, сэр! Injecto ter pulvere, скоро ваша лошадь забьет мне все глаза землей из этой канавы.
Они убили лисенка совсем рядом с убежищем, в которое он бежал по совету своей мамы: это были те самые два акра земли, заросшей можжевельником, куда мистер МАГ не имел доступа последних пятнадцать сезонов. Стоя перед домом мистера Сиднея, он выразил благодарность всем участникам охоты и самому мистеру Сиднею.
- А если у вас будут какие-нибудь к нам претензии… - продолжал он, обращаясь к Сиднею.
- Никаких претензий не будет, - ответил Мидмор. - Ведь это было бы все равно, что обмануть младенца… Правда, мистер Сидней?
- Ваша взяла! - вот и все, что мог сказать мистер Сидней. - Вообще-то меня не возьмешь голыми руками, но… на этот раз ваша взяла, мас Мидмор.
Мидмор показал на новый свинюшник, выстроенный в нарушение условий договора о пожизненной аренде. Жест этот поведал историю свинюшника тем, кто еще не был в нее посвящен, и они одобрительно зашумели.
Эти языческие радости сменялись для Мидмора не менее языческой ленью вечеров, когда другие люди предаются безудержному веселью. Однако Мидмор предпочитал полежать на желтой шелковой кушетке с книгой самого возмутительного содержания или пойти в гости к Сперритам или еще каким-нибудь дикарям их пошиба. Там не требовалось игры ума или полета фантазии. Они лгали без подъема и по необходимости, не из любви к искусству, и все они, и мужчины и женщины, придерживались раз и навсегда выработанной линии поведения со спокойным безразличием крупных животных. Потом он возвращался домой и узнавал их на страницах книг по естественной истории мистера Сэртиса, что лежали у него на столе рядом с диваном. Сначала эти люди относились к нему довольно равнодушно, но когда история об убранной проволоке и отвоеванных для охоты двух акрах, поросших можжевельником, получила широкую огласку, они признали его как партнера, принимающего их правила игры. Правда, они не торопились с вынесением окончательного решения, поскольку были страстными охотниками и опасались, что Мидмор скорее будет служить прекрасной маммоне, разводя фазанов, чем преследовать лис во славу страшноватого бога охоты. Но после того, как он выбрал охоту, они не стали спрашивать, какой интеллектуальный процесс привел его к этому выбору.
Он охотился три, а иногда и четыре раза в неделю, для чего ему понадобился не только гнедой мерин (94 фунта 10 шиллингов), но и хорошо воспитанный гнедой жеребец в белых чулках (114 фунтов), а также вороная кобыла с несколько длинноватым крупом, но зато с губами мягкими, как шелк (150 фунтов), настолько явно оказывающая предпочтение дамам, что было бы просто жестоко упустить ее. Кроме того, Мидмор справедливо полагал, что при таком деликатном обращении это восхитительное существо можно будет с выгодой продать. И потом их охота - это спокойная, почти интимная, милая, маленькая охота, без участия посторонних, не жаждущая хвалебных отзывов в «Филде», где заправляет некий малоприятный МАГ, охота, исполненная радушия, имеющая своих собственных лошадей и к тому же состоящая не из новичков, за исключением Мидмора, а из опытных охотников. Правда, после того как мистер МАГ сделал несколько замечаний Мидмору, мисс Сперрит сказала:
- Очень жаль, но пока что вы действительно ничего не знаете, кроме собственной лошади. Однако придет время, и вы всё узнаете. Для этого нужны годы и го-о-ды. Вот я занимаюсь этим пятнадцать лет и все еще только учусь. А вы совсем неплохо начинаете.
И Мидмор начал учиться, не обращая внимания на ветер, дождь и грязь и совершенно искренне удивляясь, чем его притягивают бурлящие под ливнем канавы и залитые водой луга и почему он с таким упоением гоняет по двору конюхов и каменщиков.
Чтобы ответить на эти вопросы, он вырвался в конце недели из царства зимних проливных дождей и снова вступил в некогда покинутый им мир, подобно Галахаду, исцеленному отдыхом. Глядя через его плечо в ожидании следующего гостя, его прежние друзья все, как один, согласились, что Мидмор стал совершенно другим человеком. Когда же они спросили у него о симптомах нервного истощения и перешли к своим собственным недугам, он понял, что в значительной мере утратил свое прежнее искусство лжи. Кроме того, за три месяца отсутствия в лондонском обществе он безнадежно отстал от жизни. Здесь изменилось все - тактика игры, характер намеков и даже жаргон. Старые пары распались и образовались новые пары, а порой и целые треугольники, в результате чего Мидмор не раз попадал впросак. Лишь один великий муж (тот, кто сделал репортаж об эпизоде со свинюшником) не дрогнул под натиском времени, и Мидмор одолжил ему еще пять фунтов за стойкость и прямоту. Промозглым утром некая дама пригласила его присутствовать при провозглашении Единства Импульса в Человечестве, что было воспринято Мидмором как многосложное выражение повседневной практики мистера Сиднея плюс громогласный призыв «вернуть цивилизации здравый смысл».
- Вы не зайдете ко мне завтра к чаю? - спросила она после ленча, разгрызая орешки, которые брала из блюдечка.
Мидмор ответил, что, когда долго отсутствуешь, накапливается множество неотложных дел.
- Но вы вернулись такой сильный и здоровый… И я надеюсь, что Дэфни - так звали автора писем на двенадцати и восьми страницах - тоже будет с нами. Она не разобралась тогда в своих чувствах, как это часто бывает… - бормотала собеседница Мидмора, - но я думаю, в конце концов… - и она всплеснула своими тонкими маленькими ручками. - Во всяком случае, подобного рода недоразумения каждая мятущаяся душа должна улаживать в своих же собственных интересах.
- Да, конечно, - согласился Мидмор с глубоким вздохом.
Эти грязные уловки произрастали в этой грязной атмосфере так же изобильно, как грибы в навозной яме. Внезапно он погрузился в глубокую задумчивость, потом покачал головой, словно его терзали какие-то неясные воспоминания, и тут же удалился без всяких церемоний, не прощаясь, чтобы успеть к двенадцатичасовому экспрессу, где всегда можно встретить приятелей, которые всю дорогу говорят о лошадях и о погоде и о том, как погода влияет на лошадей. Больше всего его огорчало то, что он потерял целый день, который мог провести со своими гончими.
Он, не дрогнув, выдержал пристальный взгляд Роды; в этот сырой и холодный вечер в гостиной, где они пили чай, было тепло и уютно. В конце концов его поездка в Лондон была не такой уж неудачной. Он сжег целый мешок писем у себя в квартире. Квартира… - он машинально подошел к истрепанным томам возле софы, - квартира - это прожорливый зверь. А что касается Дэфни… он открыл наугад одну из книг и прочитал: «И его светлость увидел картину необыкновенной красоты и силы…» Но мысли его возвращались к Дэфни: «И я все время думал… А она… Мы все были болтуны и комедианты… Я болтал не так уж много, слава богу… зато вдохновенно ломал комедию». Он перелистал назад несколько страниц Sortes Surteesianae и прочитал: «Когда гости наконец встали, чтобы идти спать, и начали подниматься по лестнице, у каждого вдруг возникла мысль, что все они еле волочат ноги, с трудом переступая со ступеньки на ступеньку». Мидмор громко рассмеялся, глядя на огонь в камине.
- Как насчет завтра? - спросила Рода, входя в комнату; на плече у нее висела одежда. - Все время, пока вас не было, лил дождь. За пять минут вас всего залепит грязью. Сейчас лучше не ходить в парадном костюме. Боюсь, после стирки ваша одежда немножко села. Померьте-ка, пожалуйста.
- Здесь ?
- Где вам будет угодно. Я купала вас, когда вы были меньше, чем нога ягненка, - заявила бывшая служанка его тетушки.
- Рода, на днях я найму камердинера и женатого дворецкого.
- Много разумных вещей, к сожалению, говорят только в шутку… Но завтра никто не поедет на охоту.
- Почему? Они отменили встречу?
- Они сказали, что в такой грязи лошади скользят и засекаются, и сегодня они уже испытали это удовольствие. Я только что говорила с Чарли.
- Ого!
Видимо, слово личного секретаря мистера Сперрита имело вес.
- Чарли приходил помочь мистеру Сиднею поднять ворота, - продолжала Рода.
- Шлюзные ворота? Но теперь они открываются очень легко. Я оборудовал их колесом и воротом.
- Когда вода в ручье прибывает, створы нужно совсем поднять, чтобы их не забило всяким хламом. Вот почему пришел Чарли.
Мидмор нетерпеливо проворчал:
- С тех пор как я здесь, мне все уши прожужжали про этот ручей. Но пока что он ничего такого не натворил.
- Лето было сухое, - ответила Рода. - Если хотите взглянуть, я принесу фонарь.
И они окунулись в бескрайнюю промозглую ночь. На полпути к лужайке свет фонаря отразился в мелкой, бурой от грязи воде, проколотой по краям стебельками травы. А дальше, за полосой света, между кустами и стволами деревьев, извивался и неистовствовал ручей.
- Что же теперь будет с нашим розарием? - были первые слова Мидмора.
- Обычно после наводнения клумбу приходится насыпать заново. Ах! - Рода подняла фонарь. - Вон, смотрите, два садовых кресла ударяются о циферблат солнечных часов. Да, розам от этого не поздоровится!
- Какой абсурд! - воскликнул Мидмор. - Ведь должна же быть какая-то продуманная система… чтобы… бороться с такими вещами.
Он долго вглядывался в стремительно несущуюся муть. Казалось, воде и грохоту не будет конца. А пока он был в городе, он не заметил ничего такого, что его могло бы насторожить…
- Тут уж ничего не поделаешь, - сказала Рода. - Каждый раз одно и то же и, к сожалению, слишком часто. Пойдемте-ка лучше домой.
Казалось, вся земля у них под ногами, превратившись в тысячи хлюпающих звуков, медленно сползает к хрипло ревущему ручью. В доме кто-то отчаянно завывал:
- Боюсь воды! На помощь! Боюсь воды!
- Это Джимми. Вода всегда действует на него таким образом, - объяснила Рода.
Несчастный бросился к ним навстречу, дрожа от страха.
- Молодец, Джимми! Какой ты молодец, Джимми! Иди в комнату. А что Джимми нам принес? - говорила Рода нараспев.
Джимми принес промокшую записку, которая гласила:
«Дорогая Рода! Мистер Лоттен, с которым я возвращалась сегодня вечером домой, сказал, что, если дождь не прекратится, пруд, который он вырыл у старой мельничной плотины Коксена, может разлиться, как это уже было однажды, когда размыло плотину. Если это произойдет, вся вода хлынет в ручей. Может быть, все и обойдется, но, вероятно, вам надо быть настороже. К. С.».
- Если плотину Коксена прорвет, это означает… Я пойду заберу ковер из гостиной и отнесу его наверх, так будет спокойнее. Молоток с клещами в библиотеке.
- Одну минуту. Вы сказали, что шлюзные ворота Сиднея подняты?
- Да, оба створа. Это может выручить его, если пруд Коксена разольется… Один раз я уже видела, как это происходит.
- Я только схожу к Сиднею. Рода, зажгите, пожалуйста, фонарь.
- Его вы с места не сдвинете. Он живет там с самого дня рождения. Но она ничего этого еще не знает. Я схожу за вашим плащом и высокими сапогами.
- Боюсь воды! Боюсь воды! - рыдал Джимми, забившись в угол и закрыв глаза руками.
- Все в порядке, Джимми! Джимми может поиграть с ковром, - говорила Рода, когда Мидмор выходил из дома в окружающий мрак и рев стихии.
Он никогда еще не попадал в такое нелепое положение, когда ровным счетом ничего нельзя поделать. Внезапно он увидел в бушующем потоке отражение еще одного фонаря.
- Эй! Рода! Вы получили мою записку? Я пришла, чтобы знать это наверняка. А потом подумала: а вдруг Джимми испугался воды!
- Это я, мисс Сперрит, - закричал Мидмор. - Да, мы получили вашу записку, спасибо.
- Тогда возвращайтесь домой. О господи!.. У вас что-нибудь случилось?
- Нет, ничего. Я просто иду к Сиднею посмотреть, что у него там делается.
- Его вы не убедите оставить дом. Хорошо, что я встретила Боба Лоттена. Я говорила ему, что нельзя запруживать воду из-за этих дурацких форелей, пока он не перестроил плотину.
- Это далеко отсюда? Я был там только один раз.
- Всего каких-нибудь четыре мили - и вода будет здесь. Он сказал, что открыл все шлюзы.
Конни повернулась и пошла рядом с ним, наклонив голову в надвинутом на лоб капюшоне, по которому сбегали последние струйки дождя. Как обычно, она что-то мурлыкала себе под нос.
- Ради всего святого, зачем вы вышли в такую погоду? - спросил Мидмор.
- Когда вы ездили в Лондон, здесь было еще хуже. Теперь дождь почти прекратился. Если бы не этот пруд, я бы так не беспокоилась. Слышите, колокол Сиднея! Скорее!
Она бросилась бежать. Надтреснутый звон колокола слабо разносился над долиной.
- Не сходите с дороги! - крикнул Мидмор.
В канавах, полных до краев, хлюпала вода, поля по берегу ручья были тоже залиты водой и, казалось, медленно плыли во мраке ночи.
- Не беспокойтесь, с дороги я не сойду, - ответила Конни. - У него горит свет, значит, там все в порядке.
Облегченно вздохнув, она остановилась.
- Но вода уже в саду. Посмотрите!
И она стала размахивать фонарем, освещая передний ряд старых яблонь, отражавшихся в тихой, широко разлившейся воде за полузатопленной изгородью. Сверху доносилось глухое постукивание шлюзных ворот да еще какой-то прерывистый визг на два голоса, монотонный, как сирена.
- Верхний голос - это поросенок, - рассмеялась мисс Сперрит.
- Прекрасно! Я заберу ее отсюда. А вы стойте там, где стоите; потом я провожу вас домой.
- Но вода еще только-только перелилась через дорогу, - запротестовала она.
- Неважно. И не двигайтесь с места. Обещаете?
- Ладно. Тогда возьмите мою палку и ощупывайте дорогу, чтобы не попасть в какую-нибудь яму. Вода могла смыть сейчас все что угодно. Послушайте, ведь это жаворонок!
Мидмор взял палку и ступил в воду, которая медленно заливала дорогу, что вела к дому Сиднея от самого шоссе. Вода уже доходила ему до колен, когда он постучал в дверь. Оглянувшись назад, он увидел, что фонарь мисс Сперрит словно плавает посреди океана.
- Я не могу вас впустить, а то вместе с вами сюда попадет вода, - закричал мистер Сидней. - Я заткнул все щели. Кто вы?
- Заберите меня отсюда! Заберите меня отсюда! - отчаянно завизжала женщина, и ее энергично поддержал поросенок из свинарника за домом.
- Я - Мидмор! Старую мельничную плотину Коксена, говорят, вот-вот прорвет. Выходите!
- Я говорил, что ее прорвет, когда они выкопали там пруд и стали разводить рыбу. А плотину-то как следует не укрепили. Впрочем, долина довольно широкая. Воде есть где разлиться… Замолчи, а то я засуну тебя в погреб!.. Идите домой, мас Мидмор, и подайте в суд на маса Лоттена, как только смените носки.
- Черт бы вас подрал! Скоро вы вылезете из своей берлоги?
- Зачем? Чтобы умереть от холода? Мне и здесь хорошо. Я все это уже видел. А вот ее вы можете забрать. От нее ни радости, ни пользы… Лезь через окно. Я же говорил тебе, дура ты этакая, что заткнул все дверные щели.
Окно открылось, и женщина бросилась на руки к Мидмору, чуть не сбив его с ног. Мистер Сидней высунулся из окна с трубкой во рту.
- Заберите ее к себе домой, - сказал он и пророчески добавил:
Две женщины в одном домишке,
Две кошки в ссоре из-за мышки,
Две собачонки - кость одна:
Пусть их рассудит сатана.
Я все это уже видел.
Он плотно закрыл и запер окно.
- Повозку! Повозку! Вы должны были достать мне повозку. Я промокну и утону, - причитала женщина.
- Перестаньте! Мокрее, чем вы есть, вы уже не будете. Пошли!
Ему не доставляло ни малейшего удовольствия ощущение воды, заливающей ноги выше голенищ.
- Ура-а-а! Скорее! - Фонарь мисс Сперрит весело раскачивался в каких-нибудь пятидесяти ярдах от них.
Женщина метнулась к фонарю, как перепуганная гусыня, споткнулась и упала на колени, однако Мидмор одним рывком поднял ее, и она снова побежала, пока не свалилась у ног Конни.
- Если вы тотчас же не отправитесь в дом к мистеру Мидмору, то схватите бронхит, - сказала мисс Сперрит без капли сочувствия в голосе.
- О боже! О боже! Да простит мне наш небесный отец мои прегрешения и призовет меня вернуться домой, - рыдала женщина. - Но я не хочу идти в этот дом! Не хочу!
- И прекрасно. Оставайтесь здесь. Если мы побежим, - шепотом сказала мисс Сперрит Мидмору, - она последует за нами. Только не слишком быстро!
Они пустились легкой рысцой, а женщина заковыляла следом за ними, стеная на ходу, как вдруг они увидели третий фонарь: это были Рода и Джимми, которого она держала за руку. Рода сказала, что отнесла ковер наверх, и теперь провожала Джимми домой, потому что он боялся воды.
- Все в порядке, - сказала мисс Сперрит. - Рода, заберите миссис Сидней и уложите ее в постель, а я возьму Джимми с собой. Ведь ты больше не боишься воды, Джимми, правда?
- Теперь я ничего не боюсь. - Джимми взял ее за руку. - Только уйдем подальше от этой воды. Ладно?
- Я пойду с вами, - вмешался Мидмор.
- Никуда вы не пойдете. Вы насквозь промокли. Ведь эта дура дважды обрызгала вас с головы до ног. Идите домой и переоденьтесь. Возможно, вам всю ночь придется шлепать по воде. Сейчас только половина восьмого. А мне ничто не угрожает.
Легко перескочив через перелаз, Конни стала быстро подниматься по тропинке по склону холма и скоро была почти в полной безопасности вдали от бурного потока, заливавшего долину.
Рода молча препроводила миссис Сидней домой.
- Ваша одежда на кровати, - сказала она Мидмору, когда тот вошел в комнату. - А за этой я присмотрю. Нечего ей реветь.
Мидмор поспешил переодеться в сухой костюм и быстро взбежал по склону холма; в награду за свое проворство он успел заметить свет фонаря, заворачивающего в ворота дома, где жили Сперриты. Возвращаясь домой мимо усадьбы Сиднея, он увидел там слабый свет, мерцающий над тремя акрами блестящей, как зеркало, воды, потому что дождь прекратился и небо почти очистилось от облаков, хотя ручей шумел громче, чем когда бы то ни было. Теперь оставался лишь этот сомнительный пруд, который в любой момент мог дать о себе знать… пруд да еще этот захлестнутый наводнением мир, брошенный на его и только его попечение.
- Нам придется не спать всю ночь, - сказала Рода после ужина.
А поскольку из гостиной открывался самый лучший вид на панораму поднимающейся воды, они сидели там долго-долго, глядя в окно, и все часы в доме составили им компанию.
- Нет, не вода, а грязь, которая останется на плинтусе после того, как вода сойдет, - вот что меня беспокоит больше всего, - прошептала Рода. - Прошлый раз, когда прорвало плотину Коксена, я помню, как вода поднялась до второй… нет, до третьей ступеньки на лестнице Сиднея.
- И что же сделал Сидней?
- Он сделал зарубку на ступеньке. И еще сказал, что это рекорд. Это в его духе.
- Вода подошла к самой аллее, - сказал Мидмор еще через несколько минут томительного ожидания. - А ведь дождь прекратился, помните, когда еще не было восьми.
- Значит, плотину Коксена прорвало, и это первый натиск воды, которая идет оттуда.
Стоя рядом с Мидмором, Рода пристально вглядывалась в темноту. Под внезапно усилившийся грохот ручья вода прибывала резкими пульсирующими ударами, поднимаясь каждый раз на один-два дюйма, образуя широкие выступы и лагуны.
- Нельзя же все время стоять. Возьмите стул, - посоветовал Мидмор, немного помолчав.
Рода оглядела голую комнату.
- Стоит убрать ковер, и совершенно другой вид… Спасибо, сэр, я сяду.
- Вода уже перехлестнула через аллею, - сказал Мидмор. Он открыл окно и высунулся. - Рода, ветер дует от нас, в долину?
- Нет, он дует на нас! Но так бывало и раньше.
Стоял такой грохот, словно волны прибоя разбивались о зазубренные рифы, и в течение двадцати минут грохот этот заглушал все остальные звуки. Широченная полоса воды быстро подступала к маленькой террасе, на которой примостился их дом, огибала углы, поднималась все выше и выше, растягивалась, зияя при свете луны черными разрывами, соединялась с другими такими же полосами, терпеливо поджидая их в незаметных глазу углублениях, и все сливались в одну. Последовал новый порыв ветра.
- Вода у самой стены, - сказал Мидмор. - Я могу дотронуться до нее пальцем.
Он перегнулся через подоконник.
- Я слышу, как она заливается в погреб, - скорбно заметила Рода. - Впрочем, мы сделали все, что могли. Пойду взгляну, что там делается.
Она вышла из комнаты, и в течение получаса или немного больше, пока она отсутствовала, Мидмор наблюдал, как поток воды тащит через лужайку огромное дерево с обнаженными корнями. Потом о стену ударился плетень, зацепился за железный скребок перед домом, и по воде пошла рябь. Струя воды, льющаяся в погреб, заметно уменьшилась.
- Вода убывает, - закричала Рода, входя в комнату. - Теперь она стекает в погреб лишь тонкой струйкой.
- Одну минуту… Я, кажется… Я, кажется, вижу, как из-под воды появляется скребок в конце аллеи!
А еще минут через десять появилась и сама аллея, которая все более твердела, по мере того как с гравия стекала вода в окаймлявший ее кустарник.
- Пруд уже опустел! - объявила Рода. - Теперь мы будем иметь дело с самым обычным наводнением. Идите лучше спать.
- Мне надо было бы зайти к Сиднею, до того как начнет светать.
- Совсем не обязательно. Из окон второго этажа вы можете увидеть, что у него горит свет.
- Кстати, я совсем забыл о ней. Где она?
- В моей постели, - ответила Рода ледяным голосом. - Не стану же я приводить в порядок комнату специально для этой дряни.
- Но… здесь уж ничего не поделаешь. Она чуть не захлебнулась. И потом, не стоит считаться с предрассудками, Рода, даже если ее положение не совсем… э… обычное…
- Пффф! Меня это нисколько не волнует. - Она наклонилась к окну. - Появляется край лужайки. Вода сходит так же быстро, как и прибывала. Дорогой мой… - ее тон так резко изменился, что Мидмор чуть не подскочил от удивления. - Дорогой мой, разве вы не знаете, что я была у него первая? Вот почему это все так невыносимо.
Мидмор смотрел на ее длинную, как у ящерицы, спину и не мог произнести ни слова.
Она продолжала, говоря по-прежнему в черное оконное стекло:
- Ваша бедная дорогая тетушка была очень добра ко мне. И она сказала, что выделит необходимые средства… но только для одного… Только для одного… Кстати, вы знаете, кто такой Чарли?
- Я всегда думал, что это ваш племянник.
- Да, да, - сказала она жалобно. - Неужели никто об этом вам так и не сказал?.. Но Чарли с самого начала избрал свой собственный путь!.. А эта - там, наверху… - у нее никогда никого не было. Она просто экономка, так сказать. Эдакая тварь! Повернулась и сразу пошла спать. Да еще имела наглость попросить горячего хереса.
- И вы дали ей?
- Я? Ваш херес? Нет!
Внезапно Мидмор вспомнил непристойную песенку, которую пропел ему Сидней из окна своего дома, и еще вспомнил длинный нос Чарли (казалось, нос этот выражал тогда известную заинтересованность), когда он просматривал копии последних четырех завещаний миссис Уэрф, и несколько раз чихнул.
- От этой сырости вы еще и заболеете, - сказала Рода. - Вон, вы уже чихаете! А это верный признак простуды. Лучше ложитесь в постель. Все равно вы сейчас ничего не можете сделать, разве только решить… - она стояла выпрямившись, строго скрестив руки на груди, - решить, как поступить со мной.
- А как я должен с вами поступить? - спросил Мидмор, засовывая в карман носовой платок.
- Теперь, когда вы все знаете, что вы собираетесь делать?
Ответ был запечатлен на ее худой щеке еще до того, как она закончила свой вопрос.
- Рода, посмотрите, пожалуйста, чтобы мы могли с вами поесть. И не забудьте про пиво.
- Думаю, в кладовой все плавает, - ответила Рода, - но бутылки от сырости не портятся.
Она вернулась с полным подносом, они ели и пили и наблюдали за отступающей водой до самого утра, когда рассвет обратил свой затуманенный взор на остатки того, что еще совсем недавно было прекрасным садом. Мидмор, продрогший и усталый, вдруг заметил, что мурлычет себе под нос:
Поток нахлынул, смыл стада,
Дома, ограды разметал…
Рода, у нас не осталось ни одной розы!
…Погибли многие тогда,
И каждый о своих рыдал…
Это обойдется мне в сотню фунтов.
- Теперь, когда мы знаем самое худшее, - ответила Рода, - мы можем спокойно идти спать. Я лягу в кухне на диване. У него все еще горит свет.
- А она ?
- Грязная старая кошка! Если бы вы слышали, как она храпит!
В десять часов утра, проведя весьма грустный час в своем собственном саду на берегу медленно отступающего ручья, Мидмор отправился посмотреть, какой ущерб был нанесен Сиднею. Первый, кого он встретил, был поросенок, взывающий к небесам о завтраке и белый как снег, потому что вода вымыла его из его нового свинарника. Парадная дверь была распахнута, и наводнение зарегистрировало свою высоту в виде грязно-бурой полосы, опоясывающей стены. Мидмор прогнал поросенка и позвал хозяина.
- Я в постели, конечно, - отозвался тот откуда-то сверху. - На сколько ступенек она поднялась? На четыре? Тогда она побила все рекорды. Идите сюда наверх.
- Вы больны? - спросил Мидмор, входя в комнату.
Красные веки весело моргали. Лежа под великолепным стеганым одеялом, мистер Сидней спокойно курил.
- Так! А я лежу и благодарю бога за то, что не я здешний помещик. Велик ли ущерб?
- Вода сошла еще не настолько, чтобы можно было все осмотреть.
- Эти ваши шлюзные ворота снесло куда-то далеко вниз по течению ручья; и ваш розарий отправился вслед за ними. А я вот спас своих цыплят. Вы бы сходили к мистеру Сперриту и привлекли к суду этого Лоттена за его рыбный пруд.
- Нет, спасибо. У меня и без того хватает хлопот.
- Уже хватает? - ухмыльнулся мистер Сидней. - Как вы поступили вчера вечером с этими двумя моими бабами? Думаю, что они подрались.
- Ах вы проклятый старый негодяй! - рассмеялся Мидмор.
- Иногда - да, иногда - нет, - безмятежно ответил мистер Сидней. - А вот Рода меня не оставила бы вчера вечером. Пожар ли, наводнение - она была бы со мной.
- Почему вы не женились на ней? - спросил Мидмор.
- Слишком большая трата денег. Она была согласна и без женитьбы.
Внизу послышались шаги, ступающие по песку, и чей-то мурлыкающий голос. Мидмор тотчас же вскочил.
- Итак, - сказал он, - я вижу, что у вас все в порядке.
- Все в порядке. Я не помещик, не молод, ничего не хочу. О мас Мидмор! Разве что-нибудь изменили бы ее ежегодные тридцать фунтов, если бы я на ней женился? Впрочем, Чарли, возможно, и сказал бы, что изменили.
- Правда? - спросил Мидмор, подойдя к двери. - А что сказал бы Джимми по этому поводу?
- Джимми? - усмехнулся мистер Сидней, когда шутка дошла до него. - Но ведь он - не мой. Это уже забота Чарли.
Мидмор захлопнул дверь и сбежал вниз по лестнице.
- Да, это… настоящий разгром, - воскликнула мисс Сперрит, на которой была очень короткая юбка и очень тяжелые сапоги. - Я пришла посмотреть, что здесь делается. «Наш старый мэр залез на колокольню», - промурлыкала она. - Всю ночь пестовали свое семейство?
- Почти! Что, разве не веселое занятие?
Дверь на лестницу была открыта, и Мидмор показал на кучу веток, лежавших на трех нижних ступеньках.
- Это рекорд, однако, - заметила она и тихо спела:
Поток нахлынул, смыл стада,
Дома, ограды разметал,
Погибли многие тогда,
И каждый о своих рыдал.
- Вы всегда напеваете это, - вдруг сказал Мидмор, когда она прошла в комнату, где грязные скользкие стулья лежали в беспорядке на полу, как суда, севшие на мель.
- Правда? Возможно, что вы и правы. Говорят, я всегда что-нибудь мурлыкаю себе под нос, когда еду верхом. Вы заметили?
- Конечно, заметил. Я замечаю каждый…
- О! - прервала она его и поспешно продолжала: - Это из деревенской кантаты, которую мы пели прошлой зимой, - «Невесты Эндерби».
- Нет! «Высок прилив на бреге Линкольншира». - Мидмор почему-то сказал это с некоторым вызовом.
- Именно так. - Она показала на запачканные стены. - Мне кажется… Давайте расставим мебель… А вы тоже знаете эту песенку?
- Конечно. От первого и до последнего слова. Ведь вы пели ее.
- Когда?
- В самый первый вечер, когда я приехал сюда. Было уже темно, вы проезжали мимо окна гостиной и пели: «Хоть обыщите целый свет…»
- Я думала, что в доме никого нет. Ваша тетушка всегда разрешала нам ездить напрямик по аллее. Мо… может быть, вынесем стол в коридор? Рано или поздно, все придется вынести отсюда. Возьмите за тот край.
Они начали поднимать тяжеленный стол. Задыхаясь от усталости, оба говорили односложно и отрывисто, а их лица стали белыми, как только что вымытый и очень голодный поросенок.
- Осторожно! - крикнул Мидмор; ноги вдруг выскользнули из-под него, а стол, отчаянно хрюкая, накренился и так толкнул Конни, что она куда-то исчезла.
Даже дикий азиатский кабан не сразил бы юную пару с такой научной точностью и сноровкой, но этот маленький поросенок, не обладая дерзостью своего великого предка, с визгом перескочил через их поверженные тела и пустился наутек.
«Вы не ушиблись, дорогая?» - было первое, что спросил Мидмор, и «Нет, только испугалась немного» услышал он в ответ, поднимая ее с пола; ее шляпка сдвинулась на один глаз, а на правой щеке темнело грязное пятно.
* * *
Спустя некоторое время они дали поросенку куриного корма, который нашли в уютном амбаре Сиднея, ведро пахтанья из маслобойни и несколько луковиц, что лежали в кухне на полке.
- Вероятно, это посевной лук, - заметила Конни. - Впрочем, вы еще услышите об этом.
- Ну и пусть посевной. Каждую из этих луковиц следовало бы позолотить. И потом - мы должны купить этого поросенка.
- И держать его при себе до конца дней, - согласилась Конни. - Но теперь мне пора идти домой. Понимаете, когда я выходила, я и не думала, что… А вы?
- И я тоже! Да… Это должно было произойти… Но если бы час назад мне кто-нибудь сказал!.. Эта ужасная комната… грязный ковер…
- Да, да! Как теперь моя щека - чистая?
- Не совсем. Дорогая, дайте мне на минутку ваш платок… Ну и кувырнулись же вы!
- Не вам говорить. Помните, как вы трахнулись подбородком о стол да еще сказали «бах»! Я чуть не рассмеялась.
- Когда я поднимал вас с пола, дорогая, по-моему, вам было не до смеха. Вы протяжно о-о-охали, как маленькая сова.
- Мое дорогое дитя…
- Повторите еще раз!
- Мое дорогое дитя. (Вам это правда нравится? Так я называю своих лучших друзей.) Мое до-ро-гоо-е дитя! Я думала, что на мне живого места не останется. Он сразил меня наповал - наш ангел-хранитель!.. Но мне действительно пора идти.
Они вместе вышли из дома, изо всех сил стараясь не взяться за руки.
- Но не через поле, - сказал Мидмор возле перелаза. - Вы можете пройти… мимо вашего собственного дома.
Конни вспыхнула от негодования.
- Все равно очень скоро он станет вашим, - продолжал Мидмор, потрясенный собственной дерзостью.
- Не будьте таким скоропалительным, пожалуйста! - Словно испуганный жеребенок, она метнулась от него через дорогу, но как только вдали появились ворота и аллея, она тут же успокоилась, и глаза у нее загорелись любопытством.
- А вы не будьте такой жеманной, мадам, - парировал Мидмор, - не то я перестану пускать вас на нашу аллею.
- О, я буду хорошей! Я буду очень хорошей! - Внезапно голос ее изменился. - Клянусь, что я постараюсь быть хорошей, дорогой. Но до этого мне еще очень далеко. Право, не знаю, что вы во мне нашли…
- Я хуже вас… гораздо хуже! Бесконечно и неизмеримо хуже. Но теперь это не имеет никакого значения.
Они остановились у ворот.
- Да, конечно! - сказала она задумчиво, глядя, как совершенно мокрая коляска подъехала к крыльцу, на котором Рода вытряхивала влажный коврик. - Да… Теперь мне действительно пора домой. Нет! Не ходите за мной. Сначала я должна поговорить с мамой наедине.
Он долго провожал ее взглядом, пока она не исчезла на вершине холма.