Весною прибыл я в большую графскую вотчину в одной из северных губерний наших, куда поступил я управляющим. Надобно сказать, что я дотоле крестьянами не управлял, кроме своего маленького имения, на котором даже не мог бы прожить сам с семейством; но я знал и любил хозяйство и занимался им уже давно, по книжному и наглядно. Я полагал, что несколько знаю нашего крестьянина, быт, нужды, наклонности и замашки его, а потому и надеялся сладить с ним и принести некоторую пользу. Словом, я с большим усердием и охотой занялся своею новою обязанностию и начал с того, что стал вникать во все подробности крестьянского быта, и в особенности местного, бывшего до меня, управления. И вот, на первых же порах представился довольно замечательный случай для испытания моих управительских дарований.
Рассматривая поданные мне из конторы списки наличности разного рода, я, между прочим, остановился на одной довольно странной для меня статье: в каком-то валовом списке наличных, тягольных и бестягольных крестьян, бобылей, холостых, престарелых, калек, дряхлых и хворых самым диким и бестолковым образом перемешаны были коровы, козы, овцы, люди, гуси, индейки (по тамошнему торы ) - и бабы; в том числе, между прочим, показано отдельно: колдунов 3, кликуш 23. Пересмотрев список несколько раз и убедившись, что я не ошибаюсь, что колдуны и кликуши эти, хотя они и поставлены вслед за гусями и утками, относились не до какой-либо известной мне породы домашних животных, а до людей, я велел позвать старшего конторщика: дело, очевидно, требовало объяснения.
- Что это? - спросил я, указывая на вторую из сомнительных статей.
- Кликуши-с, - отвечал тот, посмотрев наперед со вниманием и убедившись, что тут не было никакой описки.
- Да, это я вижу, но что ж это значит, отчего они кликуши? кто пожаловал их в это звание?
- Бог их знает: колдуны, должно быть; они как выкрикивают или выкликают, так на них, на колдунов то есть, показывают, испорчены, должно быть-с.
- Кто ж у вас завел порядок этот, чтоб были кликуши, и давно ли это ведется?
- Давно будет-с, чай, спокон веку, и не в память старикам. Без этого Божьего наказания никак нельзя: вотчина большая, сами изволите знать, это ведь здесь не то что у вас, а по всему краю, дело известное. Туда вон к Шадринску, опять к Чердыни, так их и невесть что. А по описям ведутся они, то есть значатся у нас для порядка, еще от покойного графа; и тогда уже были они, кликуши эти, только немного; для этого самого и приказано было их переписать; ну а замест того они пуще расплодились; такая беда, год от году все больше.
- Hа работу ходят они у вас?
- Которые ходят, да плохо; какая у обедни выкликала, так уж на неделе не работница, отдыхает. Что с ними станешь делать, вон, иной так и свои старики боятся, и старосты; того и гляди, выкличет их по имени, как залает по-собачьи.
- Что это значит? Я тебя не понимаю; ты знаешь, я человек новый; говори толком все.
Тогда я услышал вот что. Кликуши оказывают порчу и силу свою по воскресеньям и праздничным дням, во время службы, обычно на церковной паперти; как только заблаговестят к достойной, а иногда как запоют херувимскую, то одна из кликуш, стоящих уже из предосторожности у самых дверей в церкви или даже снаружи на паперти, - одна из них начинает завывать диким голосом, или голготать, как выразился конторщик, и ее скорее выводят. Тут она начинает заливаться всеми голосами, дразнить всех зверей и животных, особенно же кричит по-свиному, лает и воет собакой. Между тем другие пристают к запевале подголосками, подкатывают очи под лоб, подворачивают талы, как здесь говорят, руки и ноги и наконец все тело начинает корчить и сводить судорогами; бабы мои падают, закидывают головы, поют и ломаются на все лады до изнеможения; их покрывают чем-нибудь и оставляют в покое, а пришед в себя, они ничего не помнят. Иногда в неистовом крике своем безотвязно повторяют они какое-нибудь одно слово, ломая и коверкая его так, что надобно догадываться и добираться до него с трудом; смысл и таинственное значение этого слова составляет надолго завлекательную загадку для народа, который считает это пророчеством и выводит из того свои заключения. Если кликуша выкрикивает таким образом кого-нибудь поименно, чье-нибудь имя, то указывает этим на колдуна, который ее испортил; колдун этот, слыша такую очевидную улику, и сам не смеет отпираться от вины своей, а либо кается прямо, либо угрюмо молчит. Говорить нечего: улика налицо. Этих-то кликуш и указываемых ими колдунов, по заведенному исстари обычаю, вносили в именные списки и показывали, как мы видели в особых графах или статьях, рядом с торами и дочками, то есть индейками и свиньями.
Во избежание недоразумений замечу здесь, что болезни кликуш в прямом и строгом смысле нельзя назвать притворством, но можно по справедливости назвать шалью, дурью, которую бабы напускают на себя, глядя на других. Нервические и истерические припадки бывают если не прилипчивы, то духовно или нравственно заразительны, возбуждая почти невольно переимчивость, поддерживаемую обычаем и неизвестными отношениями местности. Сильное нравственное сотрясение, особенно кстати приспособленное влияние страха, иногда в болезнях этого рода оказывает волшебное пособие: брось одна дурить, и вслед за нею по причине той же непостижимой переимчивости все вдруг выздоравливают. Само собою разумеется, что в подобном случае является отчасти и прямое притворство.
Я стал осведомляться, не лечили ли кликуш этих, и услышал, что прежде много лечили, все делали, что люди скажут, да ничего не было пользы.
- Их, сударь, лечить нельзя, - сказал конторщик самоуверенно, - потому что это наслано, по ветру пущено, то есть они испорчены. Бывало, за покойного графа лекарей привозили из города, и много хлопот было, и денег потратили, а толку нет. Который дело свое знает, так сам отказывается, а другой, несмыслящий, пить дает снадобья разные, ну, от этого, бывало, еще хуже станет, и бросили. Возили и знахарей издалеча - самых док, случалось, что иной отводил, да только ненадолго, до нового месяца только, а там опять то же. Редко разве, когда сама на колдуна укажет, который портил, и на того, который то есть может осилить его, так поспоруются, да ино и одолеет, который позабористее. А то так вот они и имеются у нас и шатаются; и дома-то у них неспоро, хозяйство запущено, да и работу господскую мало какую исправляют, поэтому и от старых господ еще приказание было, чтоб не трогать их.
- А на богомолье ходят? - спросил я.
- Ходят, как же, они только этим и дышат и от злой смерти спасаются. Как весна вот только настанет, то и пойдут себе ватагами со всего околотка, и в Воронеж, и в самый Киев другие ходят; а нет, так хоть по здешним монастырям, к Сергию Радонежскому, а ино и в Соловки. Иная воротится, ей словно получше, месяц-другой ходит, словно здоровая, а там опять схватит; как схватит одну, так, глядишь, и все закликали.
Всего этого было мне уже достаточно, чтобы сообразить значение кликуш и подумать о попытке избавиться от них. Я стал, однако, разузнавать еще под рукою о роде жизни их и об отношениях их к колдунам, коих имена они выкрикивали во время этих страшных припадков. Я вскоре убедился до очевидности, что отношения эти были двоякие: либо баба после какой-нибудь ссоры с мужиком, нередко и после злобных и слишком неосторожных угроз, за кои, под названием «похвальных слов», пришлось бы отвечать, вдруг делалась кликушей и выкликала именно того мужика, на которого зла; либо сам мужик, и в этом случае всегда какой-нибудь отчаянный негодяй, пьяница и ославившийся вор брал на себя звание колдуна, находя это довольно выгодным в житейском быту своем. Здесь звание колдуна даже почетно, потому что их честят, хотя для вида, и очень боятся. Такому колдуну всяк первый шапку сымает, величает его по отчеству, кланяется в пояс, угощает, и потчует, и ублажает; никто не смеет сыграть или отпировать свадьбу, не покланявшись наперед колдуну-ведуну, не обдарив его и не получив от него согласия или одобрения. Такой мужик, быв до этого в общем презрении и не слышав ни от кого доброго слова, вдруг благодаря глупости и робости прочих входит у них в почет, сидит на всяком пиру на первом месте, ни перед кем не ломает шапки и даже не сымает ее на приводе молодых из-под венца и в другие торжественные минуты этого празднества, нарушая самым соблазнительным образом общее приличие и пристойность.
Что касается собственно кликуш, то при осторожном и негласном разбирательстве оказалось, что в числе их не было ни одной путной, работящей хозяйки; все они наперед уже ославились в быту своем как нехозяйки и как неработницы, а затем уж попали в кликуши. Это до того было всякому известно, что даже сами крестьяне, которые суесвято и слепо веровали в кликуш, перебраниваясь с плохой работницей или попрекая дурную хозяйку, нередко говаривали: «Она, знать, скоро в кликушах будет». За всем тем, если это через несколько времени сбывалось на деле, то все они, не менее того, соболезновали об испорченных, догадывались, кем это наслано, смотрели с каким-то подобострастием на все проделки порченицы и до того сами забывали о пророчестве своем, что им и в мысль не приходило ничего, кроме прискорбной новости, что такая-то стала выкликать. Коли злая баба дурно жила с мужем, ссорилась с ним и потом делалась кликушей, то и сам муж этот нелицемерно оплакивал семейное бедствие свое, сожалея об испорченной и проклиная ведунов.
Подумав об этом деле, я и сам обнаружил к несчастным этим одно только сострадание и жалость, не подав никакого вида укоренившегося во мне убеждения. В первое воскресенье я отправился к обедне с намерением посмотреть внимательно на кликуш наших, не таясь ни от кого, что желал бы их видеть в припадке. Молва об этом разнеслась по селу, и они, точно, на первый раз меня потешили: представление было одно из самых блистательных. Любопытство ли и cострадание мое их поощрили, хотели ль они озадачить и приучить меня с самого начала к такому заведенному порядку и удержать за собою присвоенные им права и преимущества, даже по конторским описям, - не знаю; но они были все налицо и кудесили взапуски.
Оставшись спокойным зрителем до конца этой проделки, я поговорил после кротко с кликушами, сожалел о несчастном положении их и обещал всеми силами постараться, чтобы оказать им пособие, в чем я тем более надеюсь, что граф дал мне на это особые приказания и самые подробные наставления, как и чем именно пользовать кликуш. «С Божиею помощию можете надеяться, - сказал я, - будьте только во всем послушны, покуда вы в своей памяти; в беспамятстве же, конечно, никто в себе не волен, и тогда уж распорядиться, как следует, будет мое дело. Средство, которое граф непременно приказал мне употребить, - прибавил я, - помогло в вотчине какого-то барина, в таком-то месте было много испорченных и кликуш; все они благодаря Бога, теперь здоровы».
На следующий же день я стал делать гласные приуготовления для пользования моих больных. Я приказал очистить во дворе одну половину небольшого отдельного строения, настлал в нем нары, а к окнам приделал решетки; к новой больнице этой приставлен был особый цирюльник и двое сторожей; у крыльца расставлены были два чана, налитые водою; и все это делалось с большою оглаской и со всеми возможными околичностями, и между прочим бабы наряжаемы были десятками, посменно, для очистки и уборки приготовляемой больницы. Все это было до того ново в здешнем крае; распоряжения мои и устройство с самого начала обратили на себя общее внимание не только всей дворни, но и деревенских крестьян, а в особенности баб. Нового заведения дичились, но смотрели на него издали с большим любопытством и допытывались исподтишка, что из этого будет и каким образом станут лечить кликуш. Я молчал, не подавая виду, что замечаю это, ходил по временам осматривать заведение свое и говорил только при случае, что граф очень строго приказал мне заботиться об этих несчастных женщинах и пользовать их предписанным способом, не уклоняясь ни на волос от правил.
Наконец пришла суббота, и я уже распорядился накануне с вечера, чтобы все бабы пришли на работу на барский двор. Я приказал под рукой, чтобы непременно и все кликуши наши были тут же налицо, найдя предлог для спешной валовой работы и сказав, что буду угощать. Раздали день по рукам, а я вызывал баб прясть взапуски, обещав лучшим пряхам подарки, а всем вообще угощение. Погода стояла прекрасная; бабы мои, рассевшись с веретенами, покрыли собою весь огромный двор и, сгрудившись тут и там кружками, запели песни. Старосты и десятские расхаживали для надзора, а я отпускал на крыльце дома лен, принимал и осматривал пряжу и поглядывал на заведение свое, при котором стояли безотлучно цирюльник со сторожами. Я мог заметить, что новость эта привлекла общее внимание баб и что в числе шуток тут и там прорывалась угроза: «А вот погоди, вот возьмут тебя лечить в цирюльню».
В таком положении были дела, как два работника пошли в ворота и пронесли по всему двору, через баб, трехсаженную доску, на коей по желтому полю полуаршинными черными буквами прописано было: «Больница для кликуш». Я отправился вслед за вывескою через весь двор со всем штабом и придворными своими; там цирюльник со служителями встретили нас, и вскоре вывеска была поднята и поставлена на свое место. Жизнь и говор, пробегавшие по бабьему базару, доказывали, что все проделки эти возбуждают сильное внимание и любопытство гостей моих. Я продолжал осматривать заведение внутри и снаружи, отдавая гласные приказания, чтобы цирюльнику со служителями в воскресенье отнюдь никуда не отлучаться, чтобы все по приказанию моему было приготовлено, чтобы на погосте стояли двое носилок с ряднами и прочее; затем, как только сделается с кем припадок, тотчас уложить больную на носилки, нести в новую больницу. Затем послал я цирюльника в барский двор за хранившимся у меня там снарядом; он вынес оттуда, перейдя обратно весь двор среди глазеющей толпы баб, светло вычищенную полуторааршинную трубку белой жести - снаряд, употребляемый садовниками в теплицах и при цветниках, для окропления растений дождем, и называемый спрыском. Никем не виданная загадочная вещь эта заставила всех баб моих сложить руки, разинуть рты и проводить глазами торжественное шествие дивного снаряда. Что это такое? что из этого будет? какие это чудеса?
Я велел подать воды из приготовленных чанов и попробовал тут же в несколько приемов спасительный снаряд, из которого толстая струя воды била водометом, как из заливной трубы, под самый свес кровли. Любопытство заставило сперва одну, а там и другую и третью из числа прях привстать и подойти к нам поближе, остальные стали чутко прислушиваться к разговору и мало-помалу тоже приближались. На вопросы старосты, как и что приказано будет делать и для чего принесена такая никем не виданная вещь, я объяснил ему, что, по вновь открытому ныне и испытанному способу лечения кликуш, эта штука оказывает удивительную помощь и что это та самая вещь, или прибор, коим излечены все испорченные бабы в том имении, о коем я намедни говорил. Граф наш нарочно выписал его оттуда. Как только появится припадок, то надобно тотчас употребить в дело две или три полные трубки холодной воды: этого боится всякая порча пуще всех наговоров; тогда начинает бить озноб того колдуна, который наслал порчу, а с кликуши как рукой сымет. Для этого по приказанию графа здесь и будет всегда наготове цирюльник со служителями и со всеми нужными припасами; завтра, даст Бог, как в воскресный и тяжелый для кликуш день, испытаем средство это и узнаем помощь его. Тогда, прибавил я, скажете спасибо своему доброму барину, графу, который так заботится о бедствующих.
При этом объяснении фельдшер мой, продолжая опыты, пустил струю вверх под самую кровлю, упирая спрыск в грудь и налегая на него обеими руками. Между бабами произошло какое-то общее волнение. Возгласы ужаса и негодования сливались с воплями, взываниями и громким хохотом. Недоумение, изумление, страх, любопытство и злорадное удовольствие высказывались тут и там в различной степени среди окружавшей нас шумной толпы. Видно было по всему, что никто не ожидал такого способа лечения; зная отвращение народа от подобного средства, закоренелые предрассудки его о том, что считается позором, образ мыслей и понятия, я не ошибся в выборе. Гласность, торжественность и решительность всех приготовлений также много способствовали к усилению впечатления. Бабы мои закрывали лицо руками и с визгом спешили на свои места за работу. Все от меня разбежались; я опять стоял у больницы своей один с цирюльником, под грозною вывескою и отвратительным водострельным орудием… Я стоял, как комендант крепости с малочисленным, но решительным гарнизоном при одинокой пушке…
Я поглядел искоса на замеченных мною тут и там в толпе кликуш, не оказывая им явно никакого внимания, и заметил, что они были в каком-то тревожном смущении, не подходили с прочими для расспросов, а оставались на своих местах, косясь исподлобья на веселую крикливую толпу и расспрашивая шепотом соседок своих о том, что управляющий говорил и что там деялось. Окончательно я еще раз обратился к бабам, взяв сам в руки роковой снаряд, и сказал: «Бояться тут нечего, тетки, и вы не бойтесь и не пугайтесь; вам добра желают, а не худа, все это делается к добру. Две или три трубки этих, и всего-то с небольшим полведра воды, - тут еще, кажись, страшного нет ничего. Граф пишет, что если кликуша очень тяжело испорчена, то делают трубку еще больше этой, одну в полведра…» Общий крик ужаса заглушил слова мои; бабы всполошились пуще прежнего, смех и горе заговорили повсеместно громкими нестройными голосами… «Скажите спасибо нам с цирюльником, - продолжал я, - лекарь не спрашивается у больного, а больной спрашивается у лекаря; а как даст Бог здоровье, тогда всякая спасибо скажет. Граф строго приказал мне лечить всех кликуш по этому способу; больница с решетками готова, и цирюльник с прибором, и сторожа с полотенцами, чтобы осторожно связать и успокоить бедную больную, коли очень будет биться». Передав роковой снаряд в больницу и приказав еще раз, чтобы носилки были заутро на погосте, я ушел домой.
Когда бабы кончили уроки свои, то лучшим пряхам раздали подарки, всех накормили и распустили по домам. Шумно и весело пестрая толпа пошла со двора; крик, визг, смех слышался еще долго, покуда бабы мои не рассыпались все врознь по своим избам. Весь вечер только и было толков по деревне, что о неслыханном позоре, который завтра ожидает бедных кликуш; а когда наутро заблаговестили к обедне, то все село, и стар, и мал, спешили в церковь, ожидая с каким-то жадным любопытством развязки этого дела. Ребятишки и девчонки с утра уже толпились за углом у барского двора, заглядывая украдкой в ворота и через забор и всматриваясь в больницу, чтобы видеть, не деется ли там каких чудес. На всякий случай я принял меры, чтобы кликуши мои все, сколько их состояло по списку, были в церкви; сам я отправился туда же; на погосте стояла уже пара носилок с рабочими.
Подивитесь же моему дивному снадобью и неслыханному симпатичному действию его: вся обедня кончилась спокойно и благополучно, и ни с одной кликушей не было припадка. Народ как будто стал догадываться, что дело это не совсем чисто, и общая молва начала клониться против кликуш и на пользу моего снадобья. Несколько воскресных и праздничных дней сряду продолжал я еще принимать те же меры предосторожности, без шуму, без упреков, без угроз, даже без всяких излишних рассуждений, предоставляя крестьянам самим догадываться о причине скромности кликуш наших и делать какие угодно заключения; я поддерживал с осторожностью мнение, что, вероятно, колдуны убоялись трясучего озноба, который бы должен одолеть их от припасенного на кликуш снадобья, и поспешили снять порчу. И в следующие за тем воскресные дни все прошло ровно, спокойно - вот каково удачно приисканное лекарство! С этого времени кликуши перевелись у нас во всем имении графа, перевелись на все время моего пребывания, и более их не появлялось там ни одной. Бабы сами не могли надивиться моему знахарству.
Ко всему этому остается прибавить только одно: то, что я теперь рассказывал, не сказка, а быль. Я бы очень желал, чтобы средство это было испытано другими.